Чтение 51–й страницы книги ~Кролик, беги~

- Я вся высохла. Мне нечем ее накормить. - Она уже несколько раз
подносила ребенка к груди.

- Плюнь, - говорит Кролик. - Перетерпит. Выпей. Там на кухне осталось
немного виски.

- Что ты мне все твердишь - выпей да выпей? Я стараюсь не пить. Мне
казалось, тебе не нравится, когда я пью. Весь день ты куришь одну сигарету
за другой и уговариваешь меня выпить.

- Я думал, тебе станет легче. Ты все время на взводе.

- Не больше, чем ты. Что с тобой? Что у тебя на уме?

- Куда девалось твое молоко? Почему ты не можешь как следует накормить
ребенка?

- За последние четыре часа я ее уже три раза кормила. Здесь больше
ничего нет. - Откровенным жалким жестом она сквозь платье давит себе
груди.

- Выпей чего-нибудь.

- Послушай, что тебе сказали в церкви? Ступай домой и напои свою жену
допьяна? Если тебе хочется выпить, пей сам.

- Мне вовсе этого не надо.

- Но тебе чего-то надо. Это ты действуешь на Бекки. Утром, пока тебя не
было, с ней все было хорошо.

- Плюнь. Не думай об этом. Не думай про эту пакость, и все.

- Бэби плачет!

Дженис обнимает Нельсона.

- Я слышу, детка. Ей жарко. Она сейчас перестанет.

- Бэби жарко?

С минуту они слушают, но крик не умолкает; отчаянное, бессильное
предостережение прерывается мучительными промежутками тишины, а потом
раздается опять. Предупрежденные неведомо о чем, они безостановочно
мечутся среди обрывков воскресной газеты, разбросанных по квартире, стены
которой запотели, словно стены тюрьмы. За окном уже много часов подряд
блистает царственно-ясное небо, и Кролика приводит в еще большее смятение
мысль, что в такую погоду родители всегда брали его с Мим на долгую
приятную прогулку, а теперь они зря теряют чудесный воскресный день. Но
они никак не соберутся выйти из дому. Он мог бы пойти погулять с
Нельсоном, но мальчик, охваченный непонятным страхом, цепляется за мать, а
Кролик, все еще надеясь обладать Дженис, не отходит от нее ни на шаг, как
скупец от сокровища. Его похоть склеивает их друг с другом.

Она это чувствует, и это угнетает ее еще больше.

- Почему бы тебе не прогуляться? Ты действуешь на нервы ребенку. Ты
действуешь на нервы мне.

- Неужели тебе не хочется выпить?

- Нет. Нет. Мне только хочется, чтобы ты сидел спокойно, перестал
курить и качать ребенка. И отстал от меня. Мне и так жарко. По-моему, мне
лучше лечь обратно в больницу.

- У тебя что-нибудь болит? Где, внизу?

- Все бы ничего, если б только она не плакала. Я ее уже три раза
кормила. А теперь надо кормить ужином вас. Уу-у. Ненавижу воскресенья. Что
ты делал в церкви? Чего ты все время крутишься?

- Я вовсе не кручусь. Я пытаюсь тебе помочь.

- Вижу. Вот это-то как раз и ненормально. У тебя как-то странно пахнет
кожа.

- Чем она пахнет?

- Ах, не знаю. Отстань от меня.

- Я тебя люблю.

- Прекрати. Нельзя. Меня нельзя сейчас любить.

- Полежи немного на диване, а я сварю суп.

- Нет, нет, нет. Выкупай Нельсона. Я попробую еще раз покормить ребенка
Бедняжка, там опять ничего нет.

Ужинают они поздно. Еще совсем светло - это один из самых длинных дней
в году. Они глотают суп под аккомпанемент непрекращающихся воплей Ребекки.
Но когда над сложенными в раковине тарелками, под истертой отсыревшей
мебелью и в похожем на гроб углублении плетеной кроватки начинают
сгущаться тени, девочка внезапно умолкает, и в квартире вдруг воцаряется
торжественный, но полный сознания вины мир. Они бросили ее на произвол
судьбы. Среди них случайно очутилась чужеземка, не умеющая говорить
по-английски, но исполненная великой и тяжкой тревоги, а они бросили ее на
произвол судьбы. В конце концов наступила ночь и унесла ее, как жалкую
пылинку.

- Это не животик, у таких маленьких он не болит, - говорит Дженис. -
Может, она голодная, а у меня кончилось молоко.

- Как же так, у тебя груди, словно футбольные мячи.

Она искоса смотрит на него, чувствуя, к чему он клонит.

- Не вздумай дурачиться.

Однако ему кажется, что он заметил улыбку.

Нельсон охотно ложится спать - так бывает, когда он нездоров. Он
хнычет. Сестренка довела его до полного изнеможения. Темная головка
мальчика тяжело уткнулась и подушку. Он жадно тянется ртом к бутылке, и
Кролик ждет, тщетно пытаясь найти слова, чтоб выразить, передать те
мимолетные мысли, одновременно и зловещие и добрые, что задевают нас
неуловимо и бегло, словно легкий мазок кисти. Смутное чувство горечи
охватывает Кролика. Это горечь сожаленья, неподвластного времени и
пространству, боль о том, что он живет в мире, где темноголовые мальчики,
засыпая на узких кроватках, с благодарностью тянутся губами к бутылкам из
резины и стекла. Он кладет ладонь на шишковатый лоб Нельсона. Мальчик
силится ее сбросить, сердито машет сонной головой, Гарри убирает руку и
уходит в другую комнату.

Он убеждает Дженис выпить. Сам наливает ей виски пополам с водой - он
не очень-то разбирается в спиртном. Что за мерзость, говорит она, но пьет.

В постели ему кажется, что теперь она ведет себя иначе. Ее тело как бы
само идет к нему в руки, податливо заполняет ладонь. От подола ночной
рубашки до самой шеи оно все еще для него. Они лежат на боку лицом друг к
другу. Он массирует ей спину, сначала легонько, потом сильнее, прижимает
грудью к себе, и от ее податливости чувствует такой приток силы, что
приподнимается на локте, нависая над ней, целует твердое темное лицо,
издающее запах спиртного. Она не поворачивает головы, но в ее неподвижном
профиле он не читает отказа. Подавляя волну недовольства, он вновь
заставляет себя приспособиться к ее медлительности. Очень гордый от
сознания своей бесконечной терпеливости, он снова принимается растирать ей
спину. Ее кожа, как и язык, хранит свою тайну. Чувствует ли она
что-нибудь? После Рут она кажется непонятной, угрюмой, безучастной ко
всему глыбой. Сможет ли он разжечь в ней искру? Запястье ноет. Он
осмеливается расстегнуть две пуговки на ее ночной рубашке, отгибает
матерчатый угол, и ее теплая грудь прижимается к обнаженной коже его
груди. Она безропотно сносит этот маневр, и он радуется мысли, что
пробудил в ней полноту чувств. Он хороший любовник. Он поудобней
устраивается в теплой постели и распускает завязку на пижамных штанах. Он
действует мягко и осторожно, не забывая о ее ране, обходя больные места, и
поэтому совершенно выходит из себя, когда ее голос - тонкий,
пронзительный, скрипучий голос глупой девчонки - произносит прямо ему в
ухо:

- Гарри. Неужели ты не видишь, что я хочу спать?

- Что же ты мне сразу не сказала?

- Я не знала. Я не знала.

- Чего ты не знала?

- Я не знала, что ты делаешь. Я думала, ты просто хочешь сделать мне
приятно.

- Значит, тебе неприятно?

- Конечно, неприятно, если я ничего не могу.

- Кое-что ты можешь.

- Нет, не могу. Даже если б я не устала и не обалдела от воплей
Ребекки, мне нельзя. Шесть недель нельзя. Ты ведь сам знаешь.

- Знать-то я знаю, но я думал... - Он страшно смущен.

- Что ты думал?

- Я думал, что ты все равно будешь меня любить.

- Конечно, я тебя люблю, - говорит она, помолчав. - Ты что, не можешь
уснуть?

- Не могу. Не могу. Я слишком люблю тебя.

Еще минуту назад все было хорошо, но от всех этих разговоров ему стало
противно. И так ничего не получалось, а от ее вялости и упрямства стало
совсем из рук вон; она просто все убивает, вызывая в нем чувство жалости,
стыда и сознания собственной глупости. От всего, что было так приятно,
осталась лишь несносная тяжесть и его смешная неспособность как можно
скорее все это прекратить, воспользовавшись безжизненной, но горячей
стенкой ее живота. Она отталкивает его от себя.

- Ты меня просто используешь, - говорит она. - Это отвратительно.

- Ну, пожалуйста, детка.

- Это все так гнусно.

Как она смела это сказать? Он взбешен. Однако ему приходит в голову,
что за те три месяца, что его не было, она усвоила совершенно нереальное
представление о любви. Она стала преувеличивать ее значение, вообразила,
будто это какая-то редкость, драгоценность, а он всего только хочет
поскорее с этим покончить, чтобы уснуть, а потом пойти дальше по прямой
дороге - ради нее. Все только ради нее.

- Повернись на другой бок, - говорит он ей.

- Я тебя люблю, - с облегчением произносит она, думая, что он оставил
ее в покое. Коснувшись на прощанье его лица, она поворачивается к нему
спиной.

Он пристраивается к ее ягодицам, более или менее это получается. И ему
кажется, что все уже идет хорошо, как вдруг она поворачивает голову через
плечо и говорит: