сетчонки три штуки попались. Одну кой-как выцыганил.
перевида-али! - похвалился он и ложкой показал на другую сторону Енисея, на
нижнюю гряду порога. - Там есть две ямы, и на зиму в них "залегала" красная
рыба. Вот прямо как поленья, друг на дружку, - пояснил он. - Сторожа ставили
с ружьем, чтобы никто не пакостил на ямах. Каждой семье перед ледоставом
разрешалось сделать два замета неводом. Два - и шабаш! Но брали рыбы на всю
зиму. Сами хозяйничали на реке, сами ее и блюли, жадюг не жаловали.
порога, укатилась в низовья Енисея и на Ангару, плесень согнала ее,
капризную, к грязи непривычную. Лишь реденькие стерлядки добредают до порога
по древнему зову природы. На туере "Енисей" в колпите каша, казенный борщ,
жареная ставрида, хек вместо стерлядки.
Егорович, - и эту, как ее? Вот уж при жэнщыне и сказать неловко, бледугу
какую-то. На Анисей - бледугу! Чем же мы дальше жить-то будем?
делаем?.."
его родину, Урал, которому прежде всех и больше всех досталось от человека,
про ржавые и мертвые озера, пруды, реки, про загубленную красавицу Чусовую,
про Камское водохранилище, где более уже четверти века мучается земля,
пробуя укрепиться возле воды, и никак не может сделаться берегом, сыплется,
сыплется, сыплется.
миллионов, миллиардов киловатт? Никто, конечно! Но когда же мы научимся не
только брать, брать - миллионы, тонны, кубометры, киловатты, - но и
отдавать, когда мы научимся обихаживать свой дом, как добрые хозяева?..
плескалась, не вилась в его струях, не шлепалась на волнах, сверкая лезвием
спины, стерлядь - живое украшение реки.
Тунгуску, где, по слухам, нет еще враждебных природе мет человека. Лишь
бросится в глаза, что на много сотен километров берега Енисея купаются в
розовом разливе медовой травы - кипрея, средь которого торчат карандашиками
небогатырского сложения северные леса, вьется кислица, кустится малина,
таволожник, волчья ягода, веретье и жердинник - по всем видам палеж, но для
пожаров слишком уж широки эти убитые пространства, непосильно продраться
огню средь запаренных болот, обсеченных распадками речек, хлесткими потоками
и надзорно нависшими сверху осередышами - хребтами с вечным снегом на горбу,
оградившими беззащитную тайгу.
разные червяки, гусеницы, и среди них самая ненасытная, неостановимо упорная
- шелкопряд. Это он сделал опустошительное нашествие на сибирские леса
сначала в Алтайском крае, затем перешел, точнее, хлынул широкой, мутной
рекою к Саянам, оставляя за собою голую, обескровленную землю, - поезда
буксовали, когда гнойно прорвавшийся нарыв лесной заразы плыл через
железнодорожную сибирскую магистраль. Усталый, понесший утраты в пути
паразит затаился в Саянах по распадкам малых речек, незаметно развешивал
паутинные мешочки на побегах черемух, смородины, на всем, что было помягче,
послаще и давалось ослабевшим от безработицы пилкам челюстей. В мешочках
копошились, свивались, слепо тыкались друг в дружку, перетирая свежий побег,
зелененькие, с виду безобидные червячки. Подросши, они в клочья пластали
паутинное гнездо и уже самостоятельно передвигались по стволу, бойко
подтягивая к голове зад, и там, где неуклюже, инвалидно вроде бы проходил,
извиваясь, гад, деревце делалось немым, обугленным.
палисадники. Я своими глазами видел, как сын старого друга нашей семьи,
лесничего Петра Путинцева, Петр Петрович сидел в нарядном, что у маршала,
картузе лесничего в ограде родимого кордона, на Караулке, под мертвыми
черемухами, а вниз и вверх по речке, опаляя черным пламенем низину и
косогоры, поедая осинники, вербу, ивняки, пробуя уже и хвойный лес, от
поколения к поколению набирающий силу, двигался молчаливый враг, нарывами
повисая на беспомощно притихшем лесе, в котором бесились, хохотали
самцы-кукуши, крякали ронжи да хлопотливо трещали веселые сороки - только
эти птицы у нас могут есть мохнатую гусеницу, и кому горе, а им пир!
и двинется по Подкаменной и Нижней Тунгуске, все-таки гусеница начиналась
когда-то на юге, но там у нее есть противники, с нею борется сама природа.
Здесь же, в северных краях, в раздетых, ошкуренных лесах лишь кипрей
полыхает в середине лета - спутник бедствующих российских земель,
прославленный в народе под названием иван-чай. Кипрей создан природой
укрывать земную скорбь, утешать глаз. В гущине своей храня теплую прель, он
яркими, медовыми цветами манит пчел, шмелей, мелкую живность, которая на
лапах, в клюве иль к брюшку прилипшим занесет сюда семечко, обронит его в
живительное тепло и влагу, накопленные кипреем, и оно воспрянет там цветком,
кустиком, осинкой, елочкой, потеснит, а после и задавит, уморит кипрей, и
погаснет растение, отдавши себя другой жизни.
краюшки крутым яром, оврагами и речками, он живет настороженной жизнью,
найдут ли геологи чего в здешних недрах? Найдут - процветать городу и
развиваться. Подкузьмят недра - хиреть ему дальше. Но чего-нибудь да найдут,
не могут не найти - район на восемьсот длинных верст распростерся по Енисею,
поперек же, в глубь тайги сколь его, району? "Мерили черт да Тарас, но
веревка в здешних болотах оборвалась..." "С самолета кака мера? - спорят
таежники. - С самолета верста короче".
село Монастырское, а в пушной торговле - Новая Мангазея - его прошлые
названья.
собою все, что есть дальше, за их стеной, за оснеженными вершинами. Река
шатается меж утесов, осыпей, оплеух, вода катится, то вбирая лодку в разлом
и круговерть, то вздымает ее на горку и шлепает, шлепает по дюралевым щекам.
Лодка щепочкой рыскает, катается из стороны в сторону, со вмятины на
вмятину, с бугорка на бугорок, не шибко слушается руля и не очень-то
подается вперед. Но минешь пятнадцать - двадцать километров, и все
успокаивается, даже скучно становится: скалы, нагромождения утесов, отвесные
стены серой и рыжей луды, ребристо иль гладко уходящей прямо в глубину,
тискающие реку с боков, - все это, постращав человека, испытав его нервишки
и характер, отступает.
длиной, по ней если плыть, натерпишься и навидаешься всяких диковин: и
порогов, и унырков, и колдовских проток, в которые, сказывала одна
туруханская переселенка, как угодишь, то можешь и закружиться.
Туруханск, а из Туруханска в Ербогачон. От Ербогачона плыли на сплотках. "В
Туруханске, - сказали переселенцам, - сдадите лес, за него выплатят деньги,
начнете строиться, обживаться". До Туруханска дошло всего лишь несколько
семей, побила плоты Угрюм-река, растрепала в шиверах и порогах, утащила в
унырки. Женщина-переселенка видела распятого на скале мужика, волосатого,
нагого - вершиной бревна поддело его и приткнуло к камню, и, когда спала
вода, он остался вверху - борода треплется, широкий черный рот кричит из
поднебесья, кости рук раскинуты, будто не пускал мужик людей дальше, видя с
высоты погибельное устье реки.
опасливо озиралась переселенка, вытирая согнутым пальцем глаза: "Заташшыло
плот одинова в слепое плесо, день носит по кругу, другой, третий - не
пристать к берегу, не выбиться, сил уж никаких нету. Пятеро детей на плоту,
есть нечего, помощи ждать не от кого - раз стронули людей с места, сдвинули
одних туда, других сюда на погибель - какая уж помощь? Лег тогды мой хозяин
на плот, ребятишкам велел лечь и кричать в щели меж бревен: "Спаси нас,
господи! Или покарай! За грехи людские!" Но он у меня из иноверцев был, он
иконы из дому повыбрасывал, стало быть, молитва не в кон. И тогда по ихнему,
по языческому способу молебствие изладил: нащепал лучины, велел жечь ее и по
очереди бросать в воду. У младшенького сынка лучинка упала крестиком и не
гаснет. Хозяин всем велел лечь головой ко крестику, руки сделать крестом и
повторять: "Вода, лиху не насылай! Ветер, ветер, пробудись, о полуночь
обопрись, в полудень подуй, наши души не минуй..." Ну, много чего он там
выл-городил - и помогло! Верховичок потянул, на реку выташшыл".
думаю о красивой эвенкийке, каких до войны не встречал. Косолапы они прежде
сплошь были, курносеньки. Эвенкийка сидела на бревне возле туруханского
дебаркадера, в радужном японском платье. С одного бока ее кособочился ровно
бы в помоях выкупанный мужик со шрамами на лице и на голове, с половиной
пальцев на руках - появился на Севере сорт людей, до того истаскавшихся по
баракам, зимовьям, пристаням, что уж ни возраста, ни пола их сразу не
определишь; с другого бока вроде бы вместе со всеми и в то же время как-то
врозь сидел и сосал мокрый окурок эвенк в развернутых до пахов резиновых
сапогах.
грязными руками стакан. Время от времени, не отрывающая взгляда от чего-то,
ей лишь видимого, девушка-эвенкийка ощупью брала бутылку, наливала в стакан
коньяку, медленно его высасывала, доставала из пачки зубами сигарету,
властно хватала руку соплеменника, прикуривала от его цигарки, отбрасывала
руку и снова вперивалась во что-то взглядом. В глуби светящихся тоскливой