тяжелого тумана на сердце и от самолюбия.
неудовлетворенности, страха и беззащитной обиды.
болезненное наслаждение, точно он вымещал на любимой женщине чью-то тяжкую
обиду.
мельнице, поглядывая, как вынимали из петли Соловейчика, кричали через
забор:
невыразимой ненавистью:
за это тупое, глупое зверье!.."
подумал он, но постарался не заметить этого и стал вспоминать Соловейчика.
носил в себе страдающее за весь мир, готовое на всякую жертву, великое
сердце... И никто... даже я... - с неприятным уколом мелькнуло у него в
голове, - не замечали его, не ценили, а напротив, почти презирали его! А
почему? Потому только, что он не умел или не мог высказаться, потому что был
суетлив и немного надоедлив. А в этой суетливости и в надоедливости и
сказывалось его горячее желание ко всему приблизиться, всем помочь и
угодить... Он был святой, а мы считали его дураком!.."
долго ходил по комнате, весь во власти смутных, неразрешимых и больных дум.
Потом он сел за стол, взял Библию и, раскрыв ее наугад, прочел то место,
которое читал чаще других и на котором смял и растрепал листы.
наших - пар, а слово - искра в движениях нашего сердца.
воздух.
жизнь наша пройдет, как след облака, и рассеется, как туман, разогнанный
лучами солнца и отягченный теплотою его.
положена печать и никто не возвращается".
смысла думать о смерти, а надо наслаждаться жизнью, как юностью, а этого он
не мог понять, и это не отвечало его больным мыслям.
представить себе, как дух его рассеется после смерти. И не мог.
свой неотвержимый смертный приговор... Читаю и не могу даже протестовать!"
книгах. И утомительная своею, сознаваемой им, однообразной слабостью, она
еще больше расстроила и измучила его.
сторону, точно зверь в клетке. С закрытыми глазами и бесконечной усталостью
в сердце он обратился к кому-то. Обратился со злобой, но без силы, с
ненавистью, но тупой, с мольбой, но не признаваемой им самим.
если есть, скрылся от него? Зачем ты сделал так, что если бы я и поверил бы
в тебя, то не поверил бы в свою веру? Если бы ты ответил, я не поверил бы,
что это ты, а не я сам!.. Если я прав в своем желании жить, то зачем ты
отнимаешь у меня право, которое сам дал!.. Если тебе нужны страдания, -
пусть!.. Ведь мы принесли бы их из любви к тебе! Но мы даже не знаем, что
нужнее - дерево или мы...
ростки и ожить! А человек умрет и исчезнет!.. Лягу и не встану, и никогда
никто не узнает, что со мной случилось... Может быть, я опять буду жить, но
ведь я этого не знаю... Если б я знал, что хоть через милльярды, через
милльярды милльярдов лет я буду опять жить, я бы во все века этого времени
терпеливо и безропотно ждал бы в вечной тьме..."
солнцем.
восходит.
и возвращается ветер на круги свои.
ничего нового под солнцем.
которые будут после.
непонятной ему самому тоской. Но испугался своего голоса и оглянулся. Не
слышал ли кто? Потом взял лист бумаги и полумашинально, как бы поддаваясь
несознаваемой потребности, стал писать, думая о том, что все чаще и чаще
приходило ему в голову:
что она слетела со стола и, легко кружась, упала на пол.
это пошлость, когда убедился, что не может понять жизни...
сам называет маленьким и жалким.
что нет другого исхода... Почему нет? Потому ли...
что думал об этом, но теперь вовсе не находил слов, чтобы ответить себе. В
душе его точно что-то сразу ослабло. Мысль упала и потерялась.
слабо выделяя из темноты небольшой круг возле головы Юрия.
легких? Было бы мне теперь хорошо, спокойно...
что все в нем замерло.
подалась. Юрий взял карандаш и с усилием протолкнул болт.
окно ворвался чистый и прохладный воздух. Юрий тупо посмотрел на небо, на
котором была уже заря.
с одного края. Семь звезд Большой Медведицы побледнели и спустились вниз;
большая, нежно-голубая и будто хрустальная утренняя звезда тихо сияла ярким
влажным блеском над алевшей зарей. Резкий холодноватый ветерок потянул с
востока, и белый утренний пар легкими волнистыми струйками поплыл от него
над темно-зеленой росистой травой сада, цепляясь за высокие лопухи и белую
кашку, над прозрачной, слегка зарябившейся водой реки, над зелеными листами
кувшинчика и белых лилий, которых было много у берегов. Прозрачное голубое
небо все покрылось грядами воздушных, загорающихся розовым огнем тучек;
одинокие и совсем бледные звезды незаметно и бесследно тонули и исчезали в
бездонной синеве. От реки все тянул влажный беловатый туман, медленно,
полосами плыл над глубокой и холодной водой, переливался между деревьями, в
сырую и зеленую глубину сада, где еще царил легкий и прозрачный сумрак. Во
влажном воздухе, казалось, стоял какой-то странный серебристый звук.
готовилась к великому и полному наслаждения таинству - приходу солнца,
которого еще не было, но свет которого, легкий и розовый, уже трепетал над
нею.
что-то болезненно мелко-мелко мигало.
XXXV
города.
казалась седою от нее. По краям дороги, под тощенькими старыми вербами уже
плелись в монастырь богомольцы, и их красные и белые платки, лапти, юбки и
рубахи пестро мелькали в просветах солнца сквозь щели плетня. В монастыре
звонили, и омытый утренней свежестью звон удивительно чисто гудел над
окрестною степью, должно быть, долетая до тех, еще тихих лесов, что синели,
как марево, на самом краю горизонта. По дороге резко и отрывисто
перезванивал колокольчик обратной тройки и слышны были грубые деловитые
голоса богомольцев.