14. В ВОЛОКОЛАМСКЕ У ПАНФИЛОВА
Явственно слышна канонада.
и поближе к нам краснеют кирпичные постройки станции Волоколамск. Она в
нескольких километрах от города. В том направлении, у станции, гремит бой.
вместилища бензина - и, словно повисев мгновение, тяжело оседают,
распадаясь на глазах. Взметывается пламя и дым. Затем доходит грохочущая
волна взрыва. Станция еще наша. Но войска уже взрывают пути, склады и
хранилища, чтобы не оставить врагу ни капли горючего, ни зерна
продовольствия.
От них узнаю: штаб полка в городе, на северо-восточной окраине.
самой Москвы - то Волоколамское шоссе, куда рвутся немцы.
привал, на перекурку.
пулеметными двуколками, повозками, размещенными меж боевых подразделений,
мы двинулись к городу. Я шагал впереди, передав Лысанку коноводу.
образом в центре, были разбиты авиабомбами: авиация противника, очевидно,
не раз налетала на город. Тяжелая бомба разрушила деревянный мучной склад.
Один угол был вырван; в проломе торчали зазубренные концы разорванных
бревен; крыша провалилась, ворота и рамы вылетели. Раскиданная взрывом
мука сырой пленкой затянула скаты придорожной канавы, не тронутая здесь
ногами и колесами. На мостовой под подошвами похрустывало стекло.
порядок, какие-то очереди, но муку уже не вешали: ее быстро отпускали,
насыпая ведрами в подставленные мешки, в наволочки.
по сторонам.
казалось, никто из жителей не сохранил спокойной походки.
- осевшие одним боком бревна со свежими желтыми надломами, опять -
хрустящие стекла под ногами. У развалин на краю тротуара лежит мертвая
старая женщина. Ветер пошевеливает сбившиеся седые волосы. Но клок
прилеплен к черепу кровью, еще не запекшейся, еще красной. Небольшой
лужицей кровь стынет на земле у головы. Чьи-то руки, очевидно, оттащили
убитую в сторону, и теперь никого нет около трупа.
стекол взрывной волной сбита вывеска; она повисла на одном крюке, и ее уже
никто не поправляет; никто не забивает окон.
красной нарукавной повязкой стоит боец-регулировщик; став "смирно", он
отдает нам честь. В городе блюдется военный порядок, но прежнего,
привычного, устоявшегося гражданского порядка уже нет.
перекидываются фразами, некоторые зачем-то перетаскивают вещи; и все
спешат, спешат.
бурей парохода, выброшенного на неведомые скалы. Душами владеет страх:
вот-вот крепления переломятся, корабль уйдет в пучину.
взят страхом.
встретил его взгляд. Он смотрит пристально, но исподлобья. Юношеское лицо
очень серьезно, голова чуть наклонена вперед. В этой позе, во взгляде я
прочел упрямство и упрек. Через сотню метров я, громко подсчитывая шаг,
оглянулся на ряды батальона и опять заметил того же парня в тех же
воротах. Он стоял и стоял, словно в стороне от суматохи.
захватчиков, о восьми повешенных в Волоколамске, я почему-то вспомнил
этого юношу. Подумалось: этот был среди тех, кто боролся. В городе он был
не один. Но тогда, в тот невеселый октябрьский день, нам бросилась в глаза
только уличная суетня, переполох.
добирался дым пожарища со станции, проходила воинская часть в строю, со
строгими интервалами, с командирами во главе подразделений, с пушками,
пулеметами, обозами. Батальонная колонна на марше - это, как вы знаете,
почти километр.
усталые, суровые - ведь впереди не празднество, не радость, а еще более
тяжелые бои, - но под взглядами жителей расправляли грудь, держали
равнение, держали шаг.
войсками не любуются, отступающая армия не вызывает преклонения. Женщины
смотрели с жалостью, некоторые смахивали слезы. Многим, вероятно,
казалось, что войска оставляют город. Тоскующие, испуганные глаза будто
спрашивали: "Неужели же все кончено? Неужели погибло все, чему мы отдавали
наш труд, нашу мечту?"
суетню, на суматоху мы гордо поднимали головы, демонстративно развертывали
плечи, тверже, злее ставили ногу.
Мы организованные советские войска, познавшие свою силу в бою; мы били
гитлеровцев, мы наводили на них жуть, мы шагали по их трупам; смотрите на
нас, мы идем перед вами в строю, подняв головы, как гордая воинская часть
- часть великой, грозной Красной Армии!
полка.
мостовая сменилась асфальтовым покрытием; в этой точке начиналось
Волоколамское шоссе, прямиком по широкому гладкому асфальту ведущее к
Москве.
внезапно, будто от сильного толчка, настежь раскрылось окно. Оттуда
порывисто высунулся комиссар полка Петр Логвиненко и радостно замахал нам
рукой. А с крыльца уже бежал нам навстречу седоватый майор - начальник
штаба полка Сорокин. Он стиснул мне руку; его немолодые, много повидавшие
глаза вдруг заблестели. Логвиненко, уже очутившийся на улице, сгреб меня в
объятия, оттащил в сторону, стал целовать.
я, наоборот, думал, что получу выговор за опоздание. И только тут я понял,
как беспокоились, как волновались они, наши товарищи, за судьбу батальона,
отрезанного немцами, давно не подававшего вести о себе. Втайне у них не
раз пробегала. Должно быть, черная мысль о нашей гибели, втайне нас уже
поминали, быть может, скорбным прощальным словом.
крыльце, пропуская ряды. Я подошел к нему с рапортом. Выслушав, он кратко
сказал:
батальон по квартирам. Можно отдыхать. Полк - в резерве командира дивизии.
сумел ее скрыть. Он - в прошлую мировую войну молодой офицер, а потом
кадровый командир Красной Армии - гордился ею, армией, к которой имел
честь принадлежать.
простой фразы: "Полк - в резерве командира дивизии"?
дней и ночей дивизия вновь стоит перед врагом, построенная для
оборонительного боя, с сильной резервной группой, расположенной чуть в
глубине. Она, эта простая фраза, означала, что перед прорвавшимися
гитлеровцами снова сомкнутый фронт, что Москва по-прежнему заслонена.
лейтенант. Он козырнул мне:
откуда такие войска?
адъютантом.
где дежурили штабные командиры, я вошел к Панфилову. Живым движением он
поднялся из-за стола, на котором находились телефон и развернутая во весь
Маркеев Олег
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк
Перумов Ник
Бажанов Олег
Шилова Юлия