Чтение 51–й страницы книги ~Затеси~

Отец порол его электропроводом, и с тех пор Вовка мочится под себя.

Теперь, как только начнут его бить Зинка или свекор, Вовка грозится
сбежать в детдом. А я, бывший детдомовец, гляжу па него, и тяжело мне
делается дышать: "Там тоже не сладко, малыш, ой, не сладко".

С Вовкой мы сделались друзьями. Рыбалка сблизила нас. И какая
отзывчивая, доверчивая душа открылась мне. Главная беда в жизни Вовки
заключалась в том, что он не умел забрасывать удочку. Грузило делал он
большое, пулял удочку через голову и, конечно же, отрывал на крапиве и осоке
крючки, потом промышлял их у наезжих рыбаков и в откусывании крючков достиг
небывалого совершенства.

Фантазер оказался мальчишка неслыханный. Слушать его -- одно
удовольствие.

-- Дядя, правда, что есть рыба кит?

-- Есть, Вовка, есть.

-- Большая?

-- Очень.

-- А чЕ наживлять надо на кита? Корову? -- И тут же хитро прищуривался.
-- Наживишь корову, а как потом ее закидывать?

По соседству с Медвидевыми жили Ванышевы, безраздельные хозяева
колхозных угодий и вод. Ванышев был учетчик, Ванышиха -- на парниках,
грабили они колхоз беззастенчиво и еще рыбу ловили в озерах и никого сюда
ловить не пускали, мол, колхозные водоемы.

Вовка ненавидел Ванышева и Ванышиху за хорошую жизнь, и за то, что
жаловались они на него деду, и тот его драл; пчел ихних ловил и давил, лодку
у Ванышевых продырявил железным костылем, курице ванышевской лапу камнем
перешиб.

Рассказал он мне такую историю в красках и лицах:

-- Весною в озера с Чусовой рыба пошла: щука, язи, сорожины. Ванышиха
уж тут -- загородила сетками горловины. А на эту пору по Чусовой моторка
ту-ту-ту, ту-ту-ту... Рыбачий надзор едет. И проехал совсем. А потом
завернулся. Обратно моторка пошла и в озера зашла. А тут сети! Рыбный надзор
моторку остановил и наганом на дедушку прицелился: "Твои сети, старый хрен?"
-- "Откуль мои? Видишь, я безрукай. И не грози наганом! По мне из пушки
стреляли! Я ничего не боюся".

Ванышиха прибежала. Ла-ается! А рыбачий надзор сети выбирает. Р-рыбы-ы!
Ры-ы-ыбы-ы! Щуки -- во! С полено! Полную лодку нагрузили рыбы -- и ж-жик
мотор! -- уехал рыбнадзор, только его и видели! А еще сказал рыбнадзор, что
штраф Ванышихе будет, может, пятьдесят, а может, тыща рублей...

Ванышевы действительно весною браконьерили в горловине, и рыбнадзор
действительно по реке проезжал -- слышал я об этом, и Медвидеву-свекру
сказал:

-- Попались Ванышевы-то? Достукались?

-- Че-ево-о? Это тебе Володька наплел?! Ну-у, вруша, н-ну, вруша!..

Летом же Зинка снарядила ребят на свидание к отцу. Он отбывал срок на
строительстве Камской ГЭС. Вымыла в бане ребят Зинка, чистые рубахи и новые
ботинки надела на Вовку и Тольку, Ларка нарядилась в ситцевое платьице, в
сандалии, в белые носочки, еще бант ей в волосья привязали.

Они по доске переправились через горловину озера, потом по лугу шли. У
Зинки на шее сидел и заливался Толька. Ларка с Вовкой за руки держались. И
шли они по зеленому лугу, словно на праздник. Даже медвидевский гусь не
узнал их и зашипел было, шею вытянул и пошел боем, но Вовка хворостиной
оборонил себя, мать и сестренку.

За лугом они поднимались в гору. Зинка обернулась, помахала нам рукой.
Медвидиха и моя жена плакали: Медвидев-свекор тоже заширкал носом:

-- Учил ли я его? Аль в школе учили пить, фулюганничать, на милицию
бросаться? Учили ль?

Тягостен был рассказ Зинки о свидании с мужем. Исхудал Медвидев-старший
на подневольной работе, смиренным сделался. Постряпушки, какие ему принесли,
почти до единой ребятишкам скормил, все уверял:

-- Ничего, ничего, хлопцы, скоро моя командировочка копится. Я денег
подзаработаю, и поедем мы жить на Кавказ либо в Молдавию. Там тепло и фрукты
дешевые. Яблоки -- рупь ведро, а что сливы и виноград -- так совсем задарма.
Ух, и заживем мы...

Ларка, девка шустрая, первый класс кончила, читать умеет. Пока гуляла
она по зоне, все приказы и правила поведения на будке и в бараках прочла. И
как уходить стали, она упала перед постовым на колени, обхватила его за
ноги, целует в сапоги:

-- Отпустите папку, дяденька, отпустите! Он не в командировочке. Я все
бумажки прочитала. Он... он хороший будет. Он... он исправится! Отпустите,
дяденькаПлохо нам жить...

-- Эх, девочка, девочка! -- вздохнул постовой. -- Вывести бы всех этих
папок на волю, и твоего тоже, завалить бы брюхом на бревно и пороть, пороть
принародно!.. Не ходи, девка, замуж за пьяницу, не ходи. -- Постовой пошарил
в кармане, достал кусочки хлеба с колбасой, сунул Ларке: -- Вот покусай на
дорожку. И беги. Не положено мне разговаривать. Мне только плакать можно. И
то молча. -- И постовой, махнув рукой, отвернулся.

Неделю черная ходила Зинка после свидания с мужем, и со свекром не
ругалась, и свекровка не точила ее, сдерживалась, хотя роняла Зинка и била
посуду, била скот, детой, молча била, осатанело.

А ребятишки все росли.

Толька пошел на десятом месяце. Ровно бы торопился малый встать на
ноги, чтобы руки Ларке развязать, которая осенью стала учиться во втором
классе.

Последний раз видел я Медвидевых ранней зимою -- приезжал подергать
рыбешки на озере по перволедью. Толька, Вовка и Ларка валялись в кори. Всю
ночь они кричали и бредили. В избе жарко, душно, пахло угаром, поросенком и
помоями.

Поросенок за печкой жил и тоже маялся от жары да брыкался так, будто и
он корью болел. Толька бился в деревянной качалке, по щелям прошитой дратвою
опившихся клопов.

Зинка, усталая от работы, с полночи к ребятам не поднималась. Сама
Медвидиха ушла в дальнюю комнату и на крики не отзывалась. Свекор Медвидев
лежал в больнице -- у него моча не отходила. Стоит, бывало, на улице
изогнувшись Медвидев-свекор, ветер рукав его пустой полощет, а он
высказывается:

-- Раньше трехметровый сугроб прожигал, расписывался -- фамиль, имя,
отчество полностью, год и день рождения обозначу. А ноне -- кап-кап за
голяшку. На мыло тебя, Медвидев, на мы-ло!..

На Покров нажрался Медвидев-свекор браги -- и моча у него вовсе
остановилась, в больницу его довезли едва живого.

Дом ветром шатает. По окнам шуршит. Застоялая, густая духота в доме.
Здоровому дышать тяжело. Я встал, приблизился к Толькиной качалке и при
свете засиженной мухами лампешки увидел Толькины глаза. Они горели так ярко,
что, казалось, вот-вот войдут в последний накал и лопнут.

-- Что, малыш? Тяжело тебе? -- наклонился я над разметав- шимся,
красным от сыпи Толькой.

Он замолк и со взрослым страданием глядел на меня.

-- Дя-дя, -- сказал чуть слышно Толька и неуверенно протянул ко мне
руки.

Я вынул малыша из кроватки, стряхнул с его рубашонки клопов, начал
ходить с ним по избе. Толька обхватил мою шею, прерывисто, со свистом дышал
мне в щеку. Телишко его, испеченное горячей болезнью, успокаивалось возле