Чтение 51–й страницы книги ~Самоубийство~

Кроме Рейхеля, у них не было близких родственников, поэтому не было и
обычных споров между мужем и женой: "это твои родные". Люда не была
родственницей, всЈ же за нее отвечал Дмитрий Анатольевич.

Разумеется, Ласточкины не предлагали ей жить у них<,> да она и не
согласилась бы. Дмитрий Анатольевич советовал ей переехать в другую
гостиницу получше. Она отказалась и от этого, всЈ как будто себя наказывая.
Стала бывать у Татьяны Михайловны, впрочем не часто: ссылалась на работу.

Действительно, она проводила на службе весь день. По вечерам читала
ученые книги, притом с увеличивавшимся интересом, и всЈ понимала. В газетах
только просматривала заголовки, начиная с кавказских телеграмм. В театры не
ходила, от приглашений отказывалась. -- "Я, кроме вас двух, никого не хочу
видеть", -- объясняла она Ласточкиным. Говорила совершенно искренно. Как с
ней нередко бывало в суждении о людях, с ней внезапно произошла перемена.
Она теперь не только не говорила колкостей Татьяне Михайловне, не только не
называла ее мысленно "герцогиней", но даже ее полюбила. По ее желанию, они
стали называть друг друга просто по имени. Чуть было даже не перешли 255 на
ты, но обе подумали, что это было бы пока неудобно. "При Аркадии говорила ей
вы, а стала бы говорить ты, когда его бросила!.. Но в самом деле я была к
ней очень несправедлива. В Москве все единодушно говорят, какие прекрасные
люди Таня и Митя, это редко бывает, и все совершенно правы. И Нина тоже
очень милая женщина. Тонышев хуже, но и он порядочный человек. И все они
гораздо лучше революционеров!" -- думала Люда.

Ласточкины радостно отмечали происшедшую в ней перемену.

-- Я так рад, что у вас теперь такие хорошие отношения! -- говорил жене
Дмитрий Анатольевич. -- И надо же, чтобы это случилось после ее ухода от
Аркаши!

-- У нее угрызения совести из-за всей этой истории. -- Да, каюсь, мне
прежде она была несимпатична. Я даже думала, что она ограниченный человек.
Она и не читала почти ничего, музыки тоже не любила. Но я совершенно
ошиблась! Люда не глупа, и не зла, и способна. Видишь, как она увлечена
книгами, в которых я ничего и не поняла бы! И я уверена, что у нее больше
никаких похождений не будет. Да собственно эту историю с "разбойником" и
нельзя назвать "похождением", беру слово назад.

-- Да, у кого таких дел не было? Кроме тебя, конечно. Дай Бог, чтобы
она в кого-нибудь влюбилась по настоящему и вышла замуж.

-- А ты заметил, она стала патриоткой. В хорошем смысле. Говорит, что
Кавказ, Финляндия мечтают об отделении от России и верно другие окраины
тоже. Я спросила: "Да разве вы, Люда, этого не хотите?" Она ответила: "И
слышать не хочу!"

-- Я искренно рад. Я тоже не хочу.

-- Но мы ведь и раньше не хотели, а она была революционеркой. Верно, уж
очень, бедная, разочаровалась в "разбойнике".

-- Должно быть, хорош гусь!.. Я в частности так рад тому, что она
увлеклась кооперацией. Это, действительно, прекрасная работа. Молодежь ею не
интересуется, потому что в ней нет романтики. А она в сто раз важнее 256 и
лучше того, что делает теперь молодежь. Недаром в кооперацию стали уходить
люди, разочаровавшиеся в революции, как Люда.

И Люде и Татьяне Михайловне очень хотелось поговорить о "похождении" по
душам, но обе боялись начать этот разговор. Однажды Люда увидела на столике
в гостиной "Викторию" и чуть изменилась в лице.

-- Вам нравится Гамсун, Таня? Я его обожаю!

-- Я нет.

-- Почему?

-- Уж очень он ненатурален, я этого не люблю.

-- Он теперь во всем мире признан гением.

-- Да, я знаю. Люди очень щедро раздают этот титул, особенно
иностранцам, и легко поддаются в литературе чужому мнению. Тут в книге есть
его краткая биография. Он прошел через очень тяжелую школу нищеты, даже
голода. После нее, по моему, трудно стать гениальным писателем: слишком
человек озлобляется.

-- Однако ведь многие великие писатели были злыми. Я даже где-то
слышала анекдот. Какой-то остряк-критик советовал начинающим писателям:
"Никогда не говорите о людях ничего дурного. Ни в каком случае и не думайте
о людях ничего дурного. И вы увидите, какие отвратительные романы вы будете
писать!"

Татьяна Михайловна засмеялась.

-- Правда? Но зачем же слушать остряков? А главное, у Гамсуна всЈ так
неестественно.

-- И "Лабиринт любви" в "Виктории"?

-- Я как раз сегодня это читала. Да, и этот "Лабиринт". "Цветы и
кровь"! -- Зачем кровь? Цветов неизмеримо больше, -- сказала Татьяна
Михайловна, подумав о любви между ней и мужем. -- А почему вы о нем
спрашиваете?

-- Он в моей жизни сыграл большую роль, -- ответила Люда. Татьяна
Михайловна смотрела на нее вопросительно. "Лабиринт?"... Теперь расскажет?"
-- подумала она.

Но Люда ничего не рассказала, хотя ей этого хотелось. Рассказала лишь
недели через две. Татьяна Михайловна слушала с недоумением. Хотела
сочувствовать, но не могла. 257

-- Не понимаю. Страстная любовь на несколько месяцев, <--> не
удержавшись, сказала она. -- Уж если мы заговорили о книгах... Вот вы,
Людочка, любите говорить о литературе, а Нина еще больше, она многое даже
выписывает. Я не люблю и не умею, но уж если заговорили. Так вот я недавно
читала, что знаменитый революционер Дантон ездил в миссию в Бельгию, а тем
временем в Париже умерла его жена, которую он обожал. Он вернулся через
неделю после ее похорон и был так потрясен, что велел вырыть ее из могилы и
обнял ее в последний раз. Просто думать страшно и даже гадко. Но через
несколько месяцев он женился на другой! Я такой любви просто не понимаю!

-- А я понимаю. Мне нравятся именно такие люди, как Дантон! -- сказала
Люда. "Верно, Таня считает настоящей только их скучную любовь с Митей!" --
подумала она.

Часть четвертая

В Вене с ужасом и благоговением говорили, что император Франц-Иосиф
"живет по хронометру". Так, верно, ни один другой человек во всей Австрии и
не жил. Говорили также неодобрительно, что он газеты читает "в
гомеопатических дозах": главное узнает из докладов, а остальное ему
рассказывают Катерина Шратт или же "старый еврей"; под этой кличкой был в
венском обществе известен Эммануил Зингер, один из владельцев большого
газетного треста, ничего в газетах не писавший, но знавший всЈ и почему-то
пользовавшийся милостью императора, который пожаловал ему дворянство.

Зингер, очень любивший Франца-Иосифа и хорошо его знавший, никаких
советов ему не давал; только сообщал, "что говорят", и часто ссылался на
каких-то галицийских талмудистов. Император не очень и ему верил, но слушал
внимательно и не без интереса: может-быть, и старики-талмудисты что-то
понимают, 258 очень мало, но столько же, сколько министры или генералы.

Своих суждений, не относившихся к очередным делам, он министрам не
высказывал. Один из них, граф Куэн-Хедервари, встречавшийся с ним в течение
тридцати лет, вероятно, не менее тысячи раз, говорил, что совершенно
императора не знает: между ними в разговорах всегда был точно невидимый
занавес, за занавесом же находился не человек, а какой-то живой символ
Габсбургской монархии.

Еще меньше верил он генералам. Особенно не любил, чтобы генералы
вмешивались в политические дела (а министры -- в военные). Раз, позднее,
начальнику генерального штаба Ге<т>цендорфу устроил сцену, когда генерал
стал критиковать министра иностранных дел Эренталя, -- если можно было
назвать сценой то, что император немного повысил голос и чрезвычайно сухо
сказал: "У графа Эренталя нет никакой своей политики: он делает мою
политику".

Его любовница Катерина Шратт сообщала ему придворные сплетни. Она его
обожала, тоже не давала ему советов, тоже ни о ком его не просила и ни о чем
его не просила, денег от него не брала и даже подарки принимала смущенно.
Это он чрезвычайно ценил.

Газетам же он не верил совершенно и даже не понимал, для чего они
издаются и зачем их люди читают. Жил он учением католической церкви и своей
старческой мудростью, а также -- в значительно меньшей степени --
наследственной мудростью тех 137 Габсбургов, которые были похоронены в
фамильной усыпальнице Капуцинской церкви. Живыми же Габсбургами и их мнением
интересовался мало.

Он проснулся, как всегда, в четыре часа утра и тотчас же встал со своей
железной кровати. Ее называли "походной", хотя он на своем веку в походах
бывал очень мало. Обстановка его спальной была чрезвычайно проста и даже
бедна, особенно по сравнению с общим великолепием Бурга. Редкие люди,
которые по долгу службы иногда заходили в эту комнату, изумлялись: неужели
так живет император! Находили в этом "спартанский стиль" и не без недоумения
вспоминали, 259 что в своей интимной жизни, особенно в молодости, он
спартанцем не был. Сам он не говорил ни о походной кровати, ни о спартанском
стиле. Франц-Иосиф принадлежал к не слишком многочисленным в мире людям,
которые ни в чем никогда не притворяются. Он был именно таков, каким его
считали. Ему нравилось, что его спальная убрана так бедно, а дворец так
богато; за долгую жизнь он привык к этому; вообще ничего не любил менять.

День начался с массажа ледяной водой. Так он начинался всегда. В
последние годы доктор Керцль настойчиво требовал, чтобы император от такого
массажа отказался: действительно, он в течение двух-трех часов после этого
за работой дрожал и не мог согреться; позднее у него образовался хронический
катарр дыхательных путей. Керцль всЈ же ничего не добился.