но они не возьмут ничего, даже если вы сами предложите; взаймы, сэр, дело
другое - на четырнадцать недель, из расчета пяти процентов годовых, с тем
чтобы пожертвовать эти деньги любому благотворительному учреждению, какое
вам угодно будет назвать. - вот и все, что от вас требуется; а если же вы
поскупитесь и откажете им, рассчитывайте только на презрение этих рыцарей
духа. Есть также пунктуально деловитые попрошайки. Они непременно покончат
самоубийством во вторник днем, ровно в три четверти первого, если до этого
времени не будет получен почтовый перевод от Никодимуса Боффина, эсквайра;
если же он придет четверть второго, то нет нужды и посылать, поскольку
проситель будет уже (оставив правдивую записку о такой жестокости) "холодным
трупом". Есть и зарвавшиеся попрошайки, свиньи за столом, но в ином смысле,
несколько отличном от пословицы. Они готовы на все, лишь бы дорваться до
благополучия. Цель перед ними, дорога отличная, но в самую последнюю минуту,
оттого что им чего-нибудь не хватает - часов, скрипки, телескопа,
электрической машины, - им придется все бросить, раз и навсегда, если только
они не получат денежного эквивалента от Никодимуса Боффина, эсквайра.
Гораздо менее вдаются в подробности те попрошайки, которые хотят сорвать
куш. Им обычно надо адресовать ответ на почтовую контору в провинции, под
инициалами, сами же они запрашивают женским почерком, нельзя ли немедленно
выслать одной особе, которая не смеет назвать себя Никодимусу Боффину,
эсквайру, - а если бы назвала, то он содрогнулся бы, - двести фунтов ссуды
из неожиданно полученных им богатств, употребив эту привилегию на пользу
человечеству?
ней, увязая по самую грудь. Не говоря уже обо всех изобретателях
недействующих изобретений и обо всех маклаках, которые промышляют всеми
видами маклачества, - их можно назвать аллигаторами этой трясины, и они
всегда тут как тут, готовые утащить Золотого Мусорщика на дно.
Разве не водятся рыбы акульей породы в тихой заводи Боффинов? Может быть и
нет. Однако Вегг прочно обосновался там и, кажется, лелеет мечту о какой-то
находке, судя по тому, как он ведет себя наедине. Ибо если человек с
деревянной ногой ложится плашмя на живот и заглядывает под кровати, прыгает
по лестницам, словно какая-то допотопная птица, заглядывает на верх буфетов
и шкафов и обзаводится железным прутом, которым вечно тычет в груды мусора и
ковыряет на свалке, то уж, верно, он надеется что-то найти.
подготовительный курс в великом учебном заведении, известном под названием
Улица, где подобные ему ученики усваивают без книги и до знакомства с книгой
многое такое, от чего потом не отучишься никакими силами), ютилась под самой
крышей дома, стоявшего посреди смрадного двора. Воздух в этой школе был
спертый, удушливый; в битком набитых классах не прекращался шум, беспорядок;
одна половина школьников клевала носом или же цепенела в состоянии полного
отупения; вторая способствовала и тому и другому монотонным бормотанием,
напоминающим гудение волынок, на которых дерут без всякого лада и размера.
Учителя, исполненные благих намерений, и только, не имели ни малейшего
понятия, как вести урок, и все их потуги приводили лишь к тому, что в
классах стоял сущий содом. Школа эта предназначалась для детей любого
возраста и обоего пола. Мальчиков и девочек держали порознь, старших и
младших сортировали поровну. В основе же этого учебного заведения лежала
вздорная ханжеская идея, что его воспитанники, все до одного, невинные
младенцы. Идея эта, особенно милая сердцу дам-патронесс, приводила к
чудовищным нелепостям. Так, например, молодым девушкам, закоснелым в
пороках, всегда сопутствующих беспросветной нищенской жизни, вменялось в
обязанность восхищаться книжкой для благонравных деток, где рассказывалось о
маленькой Марджери, которая жила в деревенском домике возле мельницы, строго
отчитывала и прямо-таки подавляла своим моральным превосходством мельника,
когда ей было пять, а ему пятьдесят лет, делилась кашей с певчими пташками,
однажды даже отказалась от нового нанкового капора на том основании, что
брюква не носит нанковых капоров, равно как и овечки, которые эту брюкву
кушают, плела корзиночки из соломы и читала нуднейшие проповеди всем и
каждому, выбирая для этого самое неурочное время. В свою очередь
великовозрастным дылдам и сорванцам ставили в пример некоего Томаса Тапенса,
который, решив не красть у своего ближайшего друга и покровителя
восемнадцати пенсов (к тому же при самых страшных обстоятельствах), вскоре
совершенно сверхъестественным образом стал обладателем трех шиллингов шести
пенсов и в дальнейшем преобразился в светоч добродетели. (Заметьте, что
покровитель его добром не кончил.) В том же духе были написаны автобиографии
и других чванливых грешников, и из поучений каждого такого ханжи неизменно
вытекало, что надо творить благие дела не ради благих дел, а ради
собственного благополучия. Взрослых учили читать Новый завет (правда, их не
всегда можно было научить чему-нибудь), и, спотыкаясь на каждом слоге,
растерянно тараща глаза на следующий, они ровным счетом ничего не усваивали
из этого великого повествования. Короче говоря, это была на редкость нелепая
школа - не школа, а сущий содом, где каждый вечер пировали черт и ведьма с
помелом. И в особенности каждый воскресный вечер, так как по воскресеньям
злосчастных малышей, посаженных лесенкой по росту, отдавали во власть самого
скучного и самого бесталанного из всех благонамеренных учителей, какого
школьники постарше просто не стали бы слушать. Он высился над ними, как
палач, бок о бок с традиционным в таких случаях добровольцем-подручным из
учеников. Не важно, когда и где впервые зародилась эта традиция, при которой
уставшему или рассеянному малышу полагается "устраивать смазь", то есть
проводить потной ладонью по лицу, когда и где такие добровольцы увидели эту
традицию в действии и, воспылав священным рвением, взялись применять ее.
Главному палачу вменялось в обязанность разглагольствовать, а его помощнику
вменялось в обязанность кидаться на уснувших малышей, зевающих малышей,
непоседливых малышей, плачущих малышей и проводить рукой по их жалким
личикам - когда одной, будто помазуя на ношение бакенбард, а когда и двумя,
будто приставляя им шоры к глазам. И такой содом обычно продолжался в этом
классе битый час. Учитель, то и дело присюсюкивая: "Милые детки, милые
детки", мямлил им, ну, скажем, про гроб повапленный и повторял слово
"повапленный" (как известно, одно из самых распространенных в детском
словаре) раз пятьсот, ни разу не пояснив, что оно значит;
доброволец-помощник совал кулаками направо и налево в виде безошибочного
комментария к тексту, и весь этот рассадник болезней - орава вспотевших,
измученных малышей обменивались между собой корью, ветряной оспой, коклюшем,
лихорадкой и желудочными коликами, будто совершали сделки на рынке Хэймаркет
*.
мальчик с исключительно твердой решимостью преуспеть в науках мог научиться
чему-то и, научившись, передавать свои знания другим много лучше, чем
учителя, потому что у него было больше жизненной сметки и он не так уж
проигрывал в глазах класса по сравнению с самыми способными учениками. Вот
почему Чарли Хэксем выделился в этом содоме, стал помощником учителя в этом
содоме и со временем перешел в другую, лучшую школу.
хотелось, чтобы вы увидели ее до того, как она устроится.
вооруженный не только благими намерениями, но и всяческими аттестатами,
продел в петлю на, куртке мальчика указательный палец правой руки и
внимательно посмотрел на него. - Я надеюсь, общество сестры тебе не вредит?
пригляделся к нему еще внимательнее, прикусил зубами и посмотрел на него еще
раз.
поприще. Пройдет положенный срок, ты выдержишь экзамены и тоже будешь
учителем. А тогда...
и прикусил его с другой стороны, мальчик долги ждал, что последует дальше,
и, не дождавшись, повторил:
обстоятельствах. Предоставляю решать тебе самому. Только прошу тебя подумать
об этом как следует. И все взвесить. Помни, что твои дела в школе идут очень
хорошо.
братом? Да, верно, - согласился учитель.
собой. Наконец он поднял глаза на учителя и сказал:
хотя она еще не устроилась. Пойдемте! Мы застанем ее врасплох, но все равно,
судите о ней сами.
Флинт Эрик
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Жюль Верн