было похоже на какую-то безумную пантомиму.
сумятицу, громче всех раздавался возглас "Узников!". С каждой новой волной,
врывавшейся в стены крепости, этот возглас повторялся снова и снова, и
волнам этим не было конца, словно массы людские подобно пространству и
времени столь же бесконечны и вечны. Когда первые валы схлынули,
прокатившись дальше, унося за собой тюремное начальство и стражу и угрожая
им немедленной расправой, если они не откроют им всех дверей в этом узилище,
Дефарж, схватив за плечо одного из тюремщиков, седого человека с факелом в
руке, оттащил его своей могучей рукой в сторону и прижал к стене.
на месте!
не кончился сразу кровопролитием, ухватился за руку Дефаржа, а тот крепко
держал за плечо тюремщика. Разговаривая, все трое сблизили головы, чтобы
удобней было кричать на ухо, потому что иначе они не слышали бы друг друга,
все заглушал рев океана, ворвавшегося в крепость; он затопил дворы,
лестницы, переходы, а там, снаружи, он по-прежнему бился в стены с глухим,
хриплым, протяжным гулом, который, словно всплесками волн, прорывался
звонкими выкриками.
страшных каменных клеток и склепов, заделанных железными дверями, то
спускаясь по выщербленным ступеням в какие-то зияющие провалы, то снова
поднимаясь по крутым переходам, похожим на высохшее русло водопада, Дефарж,
тюремщик и Жак Третий шагали, держась за руки. Вначале толпы, наводнившие
крепость, захлестывали и обгоняли их; но когда они, наконец, выбравшись из
этого подземного лабиринта, стали подниматься по винтовой лестнице, ведущей
в башню, их уже никто не нагонял, они были одни. В каменной толще стен,
обступивших их со всех сторон, под низко нависшими каменными сводами они
вдруг очутились почти в полной тишине, как будто грохот, из которого они
только что вырвались, повредил им слух.
его в скрипучем замке, медленно отворил дверь и, когда они, нагнув головы,
вошли один за другим, сказал тихо:
прутьями; сверху его до половины закрывал каменный выступ, так что небо в
эту щель можно было увидеть, только низко нагнувшись и глядя вверх;
маленький камин тоже был заделан внутри толстенными прутьями, а внизу на
решетке лежала серая кучка золы. Табуретка, стол, соломенный тюфяк, четыре
голых почерневших стены и в одной из них толстое железное кольцо, рыжее от
ржавчины.
Дефарж тюремщику.
внимательно вглядывался в стены.
указательным пальцем, почерневшим от пороха. - А вот тут он приписал:
"несчастный доктор". И он же, конечно, нацарапал и этот календарь, вот
Здесь, на камне. Что это у тебя? Лом? Давай-ка сюда!
его Жаку и, выхватив у него лом, мгновенно разнес в щепки ветхий табурет и
стол.
внимательно обломки. Да вот, на тебе мой нож, распори тюфяк, прощупай
солому. Выше свети, выше, говорят тебе!
руки меж прутьев, стал постукивать ломом по его стенкам. Через несколько
секунд сверху посыпалась известка, пыль, и он отвернулся, чтобы ему не
попало в лицо; прощупав все стенки, он стал рыться в золе, потыкал в пол,
заглянул в трещину, которая образовалась от удара его лома, и осторожно
пошарил кругом.
пламенем. Оставив горящий костер, они, согнувшись, вышли из низкой двери и
пошли обратно вниз; когда они спустились с винтовой лестницы и вступили в
подземелье, к ним словно возвратился слух, и через несколько минут они
очутились в самой гуще толпы.
предместье требовало, чтобы виноторговец возглавил конвой, под которым
поведут коменданта Бастилии, защищавшего крепость и стрелявшего в народ. Без
Дефаржа его не решались вести в ратушу на суд. Без Дефаржа он того и гляди
улизнет, и тогда кровь народа (до сих пор она ничего не стоила, а теперь ее
вдруг стали ценить) останется неотмщенной.
сером мундире с алой орденской лентой, только одна женщина сохраняла
невозмутимое спокойствие.
Дефарж!
отходила от него ни на шаг; она пошла с ним рядом, когда отряд патриотов во
главе с Дефаржем двинулся с ним по улицам; она спокойно стояла рядом с ним,
когда его привели к ратуше и на него посыпались первые удары; спокойно
смотрела, когда его бросились избивать, а когда он, бездыханный, рухнул
наземь, она вдруг рванулась вперед и, наступив ему на затылок, взмахнула
ножом, который давно сжимала в руке, и одним ударом отсекла ему голову.
в жизнь свою страшную мечту - вешать на улицах людей вместо фонарей, чтобы
показать всем, на что оно способно. Гнев, накопившийся в сердце
Сент-Антуана, прорвался и вспыхнул пожаром в крови, который можно было
затушить только кровью тиранов и угнетателей, кровью, что сейчас пролилась
на ступени ратуши, где лежал мертвый комендант Бастилии, кровью, которой
окрасился башмак мадам Дефарж, когда она наступила на его труп, чтобы отсечь
ему голову.
стражников, вздернем его, пусть несет при нем караул! - И толпа с радостью
хватается за этот новый способ расправы. Часового вздергивают, труп его
остается висеть вместо фонаря, а волны людские катятся дальше.
пучины; кто знает, какова ее глубина и какую разрушительную силу несет в
себе эта беспощадная стихия. Вздыбленные в ярости руки, голоса, взывающие к
мщению, лица, закаленные в горниле адских мук и ожесточившиеся до того, что
уже ничто не может их смягчить, - страшная, безжалостная стихия.
высоко вверху, словно обломки крушения на гребнях бушующих волн, выделяются
два ряда других лиц - семь лиц в каждом ряду, - непохожие на все те, что их
окружают: лица семи узников, вырванных ураганом из склепов, где они были
замурованы заживо, вознесены над толпой; толпа несет освобожденных на плечах
- и на этих измученных, ошеломленных, потрясенных лицах написан ужас, словно
их подняли из могил на Страшный суд и темные силы, ликуя, уже завладели ими.
Другие семь лиц - лица мертвецов - вознесены еще выше, их тусклые очи глядят
из-под полуопущенных век и тоже как будто ждут Страшного суда. Бесстрастные
мертвые лица, но в этих недвижных чертах не чувствуется отрешенности, они
словно застыли в зловещем ожидании, и кажется, веки вот-вот поднимутся и
бескровные уста произнесут: "Это сделал ты".
пики, ключи от проклятой крепости, от всех ее восьми массивных башен, старые
письма и прочие памятки, уцелевшие от бедных страдальцев, погибших в
страшной неволе, - вот трофеи, с которыми толпа из Сент-Антуанского
предместья шествовала по улицам Парижа в середине июля тысяча семьсот
восемьдесят девятого года, и гулкое эхо далеко разносило ее грозные шаги. Не
приведи бог сбыться фантазиям Люси Дарней, упаси ее господи от этой толпы!
Да не вторгнется она в ее жизнь! Ибо она безудержна в своей исступленной
ярости, а если стопы ее окрасятся кровью, как когда-то давно они окрасились
вином из разбившейся бочки, что упала возле погребка Дефаржа, от них надолго
останутся кровавые следы.
его взбудораженные обитатели приправляют братскими поцелуями и
поздравлениями свой черствый и горький хлеб, а мадам Дефарж уже сидит на