царства, верования и боги, не могла бы уцелеть и самая твердая душа. Из
темных глубин Африки неустанно плыли в ту землю рабы, золото, слоновая
кость, крокодиловая кожа, ароматические вещества и пряности, дорогое
дерево, редкостные плоды и звери, хлеб и ткани, и от этих богатств
кружились самые крепкие головы, грабители хотели стать богами, вчерашние
разбойники провозглашали себя царями и султанами.
ползал по султанскому ковру, приминая высокий ворс, как траву, в которой
ищут золотую монету, а может, налились его глаза кровью власти, когда
увидел неприступные круглые башни Каира, - как бы там ни было, а
непокорный паша уже через несколько месяцев перебил в Каире верных
Сулейману янычар и провозгласил себя независимым султаном Египта. Его
назвали Хаин, то есть предатель, но <титул> этот Ахмед-паша не проносил и
полгода, ибо у предателя тоже всегда находится свой предатель, который
выдаст его самого. Из трех визирей, которых Ахмед-паша назначил для своего
дивана, один Мухаммед-бег решил, что выгоднее сохранить верность истинному
султану в Стамбуле, чем служить самозванцу, и попытался схватить
Ахмед-пашу, когда тот блаженствовал в хамаме. Ахмед-паша с наполовину
обритой бородой, завернувшись в зеленый пештемал, выскочил на крышу
хамама, с нее на коня и укрылся в цитадели. Но цитадель никто не хотел
защищать, толпы проникли туда, и, пока грабили казну, новоявленный султан
бежал в пустыню, где нашел приют у племени Бени-Бакр. Через неделю шейх
племени выдал связанного Ахмед-пашу Мухаммед-бегу, и голова завоевателя
Белграда и Родоса отправилась в Стамбул, чтобы быть поднесенной на
серебряном подносе султану Сулейману.
голову Хаина, - как часто говорили вы рабу вашему, что умные не бывают
верными. Но бывают ли верными глупцы?
для тридцатилетнего человека, да еще и наделенного столь неограниченной
властью. - И закончил бы я словами пророка: <О народ мой! Почему я зову
вас к спасению, а вы зовете меня в огонь?>
должен был есть на низеньком столике в стороне от султана, а как прежнему
Ибрагиму в любимых покоях Фатиха. Правда, на этот раз они были не вдвоем,
а втроем. Третьим был маленький сын Сулеймана Мустафа.
Хуррем Мустафа с матерью жил отдельным двором, Махидевран не допускалась в
Топкапы, а маленький паша, которого султан вот-вот должен был
провозгласить своим наследником, часто приезжал в серай, одетый янычаром,
на низеньком пони, выезжал на Ат-Мейдан, чтобы смотреть на военные занятия
янычар, и эти бездомные, безродные, бездетные суровые воины полюбили
белолицего, большеглазого мальчугана, всякий раз дарили ему игрушечное
оружие, брали как равного в свои орты, учили метать стрелы, бросать копье,
рубиться ятаганом. В малыше кипела дикая смесь крови Османов и
воинственных черкесов, уже пятилетним он воображал себя воином и султаном,
от матери усвоил властные жесты и надменность в поведении, от отца
передались ему пытливость и вдумчивость, - все шло к тому, что из Мустафы
и в самом деле вырастет со временем достойный преемник трона, но тут от
новой жены султана родился Мехмед, и теперь никто не мог предугадать,
какова будет воля султана, у маленького же Мустафы появление соперника еще
более обострило его спесь, и как раз в это время случаю угодно было свести
маленького пашу с новым великим визирем.
деревянных ложки, первую дал Ибрагиму, вторую - сыну, третьей стал есть
сам. Но увидел - сын не ест.
ударил своей ложкой о колено, расколол ее пополам, швырнул на пол,
выскочил из-за стола.
сделали это потому, что султан первому дал ложку мне. Разве вы не знаете,
что я раб и его и ваш?
день ест здесь с моим отцом и кому он дает ложку раньше, чем мне, а я
впервые допущен к султанской трапезе.
верный мне.
вас.
удержаться на тех высотах, на которые тебя вознесла судьба.
как тени, повитухи, гаремный ходжа мгновенно выписал на фиалковой бумаге
стихи Корана: <Нет божества, кроме Него, живого, сущего, не овладевает Им
ни дремота, ни сон. Ему принадлежит то, что в небесах и на земле>.
венецианскую чашу, залита водой и истолчена, ходжа трижды прочитал над
водой, затем дали султанше выпить, чтобы роды прошли легко и счастливо.
она вся горела в лихорадке, а ей казалось, что вся в холоде, еще и молила
кого-то: <Пустите меня в дожди и в снега! Ой, пустите меня назад, пусть
обмывают меня дожди и засыпают снега!> Лежала в своих роскошных покоях,
окруженная суетой, шепотом, страхом и злорадством, а казалось ей, что
бродит по родительскому дому в Рогатине, видела его перед собой отчетливо:
два высоких крыльца, соединенных просторными сенями, в сенях две печи в
изразцах со стрельцами и дикими зверями, дубовая дверь ведет в светлицу, в
светлице вдоль стен липовые скамьи, покрытые красным сукном, под иконами
большой стол флядровый - из кусочков разноцветного дерева, у стола липовые
кресла, в светлице вместо кресел деревянные круглые стулья, тут посуда
дорогая, еще дальше покой, спальня хозяев: дубовая кровать, сундуки,
кованные железом, с дорогими книгами. Слуг батюшка Лисовский долго не
держал, хотя и имел для них на другой половине большую светлицу и комору.
так и дыбуляет к девкам на высоких каблуках, - восклицал пренебрежительно.
- Ты за борщ, а он за увесистый кусок мяса, ты за бутылку, а он за другую.
А возле девок ржет, что твой жеребец...> Отцов голос смешивался с пением,
пели подруги, пела мама Александра, пела и она сама. Вот такое: <Сьогоднi
Купала, срiбна роса впала, стороною дощик iде! Стороною та й на мою
ружечку червоную...>
дух мой, в руки твои...
может, еще с большим нетерпением, чем первый, а дочка, доченька, маленькое
созданьице, беленькое и слабенькое, как котенок, сестричка маленькому
Мехмеду. Слышал ли он, как запищала, родившись, его сестричка? Любил брать
слабенькими своими ручонками у матери со столика розовую морскую раковину,
прижимал к уху. Что он там слышал? Какой-то неясный гомон, шепоты мира.
Или слышал мамину судьбу?
его Хуррем, его вечность! Пусть бьет торжественно и грозно барабан, пусть
разносится его грохот на весь свет.
с вестью, что родилась дочка. Это было бы все равно что принести
несчастье. Не осмеливался никто. Только валиде, поджав темные свои губы,
завернувшись в темную одежду, словно в знак траура по своему неразумному
сыну, спокойно пошла к Сулейману, пока повитухи натирали ребенка солью,
чтобы он был крепче и здоровее, и перерезали ему пуповину, отделяя от той,
что носила его в своем лоне.
раздувая ноздри, сообщила валиде. - Ребенок будет еще более хилый, чем
первый. Ты напрасно ждал от нее второго сына. Она неспособна.
без особой приветливости в голосе.
твои сестры не будут служить рабыне без роду и без племени. Они дочери
падишаха, а кто она?
царственная валиде, пусть кизляр-ага проводит вас в ваши покои.
себе. Постился и молился, молился и постился, жаждал услышать голос
аллаха, а слышал голос зеленоокой, золотоволосой, светлотелой, яснотелой,
ее голос!
том, что даруется ей имя Михримах. Еще и не увидев ее, уже назвал
Михримах, что значило: нежная, как молодой месяц. Ибо называл не дочку, а
мать ее, Хасеки Хуррем, для которой готов был отдать все женские имена:
Махвеш - месяцеликая, Эльмас - алмаз, Кеклик - куропатка, Гюнеш - солнце.
Махров Алексей
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Махров Алексей
Шилова Юлия
Маккарти Кормак