Капитоновна тоже кричала на меня, чтобы я уходил. Только Катя не говорила
ни слова. Она стояла у стены и смотрела то на Николая Антоныча, то на
меня.
свою комнату. Он вернулся минуту спустя, держа в руках груду писем. Не два
и не три, а именно груду - штук сорок. Не думаю, что все это были письма
капитана Татаринова, вернее всего - разные письма, от разных лиц -
переписка, связанная с экспедицией, или что-нибудь в этом роде. Он бросил
эти письма мне в лицо, потом плюнул мне в лицо и упал в кресло. Старухи
бросились к нему.
ударил или даже убил - мне в лицо еще не плевали, и я, несмотря на все
свои правила, мог за это убить человека. Но он не попал. И письма не
долетели.
чуть-чуть не поднял одно из них - то, на котором была большая сургучная
печать с надписью "Святая Мария". Я не стал поднимать их. Я был в этом
доме в последний раз. Катя стояла между нами у кресла, в котором он лежал,
стиснув зубы и хватаясь за сердце. Я посмотрел на нее - прямо в ее глаза,
которые видел в последний раз.
бросили мне в лицо. Я сделаю другое. Я найду экспедицию, я не верю, что
она исчезла бесследно, и тогда посмотрим, кто из нас прав.
забуду, как она отвернулась от меня на похоронах. Но Николай Антоныч вдруг
стал вставать с кресла, и снова поднялся ужасный шум. Старухи Бубенчиковы
набросились на меня и чем-то больно ударили в спину. Я махнул рукой и
ушел.
книги. Кажется, я совсем разучился думать. И очень хорошо. Лучше было не
думать.
состоянию здоровья, и принялся за гимнастику, за всякие прыжки, ласточки,
мостики, стойки. Каждое утро я щупал мускулы и осматривал зубы. Проклятый
рост в особенности беспокоил меня - от всех огорчений я стал, кажется,
ниже ростом.
Осоавиахима. К документам я приложил просьбу - послать меня в Ленинград, в
летно-теоретическую школу.
Академию художеств. Саня - тоже и с той же целью.
Ленинграде были связаны с этими чудными конями на мосту. Мне казалось, что
в Ленинграде на каждом шагу памятники и мраморные здания. Петька
посоветовал мне прочитать "Медный всадник", и мне еще больше захотелось в
этот замечательный город. Но меня, конечно, могли и оставить в Москве, и
послать в Севастополь.
зайцами, потому что мы берегли деньги на "после школы".
полгода. Тетя Даша разохалась, увидев меня, а судья объявил, что за такой
вид нужно отвечать в судебном порядке и что он "примет все меры, чтобы
выяснить причины, по коим ответчик потерял равновесие духа".
грустный, он бродил по Соборному саду, по набережной у Решеток, по тем
местам, которые он так недавно показывал "истцу" с косами и в сером треухе
с не завязанными ушами.
Кораблевым и о том, как принял меня Николай Антоныч. Но Петька подошел к
этой истории с неожиданной стороны. Он выслушал меня и сказал с
вдохновением:
вдруг найду". И, как в далеком детстве, словно туманная картина,
представилось мне: белые палатки на снегу; собаки, тяжело дыша, тащат
сани. Огромный человек, великан в меховых сапогах, идет навстречу саням, а
я, тоже в меховых сапогах и в огромной шапке, стою с трубкой в зубах на
пороге палатки...
время чувствовал вдохновение. Недаром за каждым обедом судья подмигивал
мне и заводил разговор о пользе ранних браков. Саня краснела, а Петька
слушал его с туманным выражением и ел, ел... Наблюдая за ним, я
догадывался, что, должно быть, на зимних каникулах я был такой же: очень
много ел и все, что мне говорили, понимал с небольшим опозданием. Но мне
казалось, что у них это не так необыкновенно.
и, читая этот прекрасный роман, я находил, что история Овода очень похожа
на мою. Так же, как Овод, я был оклеветан, и любимая девушка отвернулась
от него, как от меня. Мне представлялось, что мы встретимся через
четырнадцать лет и она меня не узнает. Как Овод, я спрошу у нее, показывая
на свой портрет:
своей правоты и откажусь от нее.
правоте. Но холод иногда заходил в сердце - особенно когда я вспоминал об
этом проклятом "фоне". Незадолго до поездки в Энск Кораблев сказал мне,
что Николай Антоныч показал ему подлинную доверенность на ведение всех дел
экспедиции, выданную капитаном Татариновым Николаю Иванычу фон
Вышимирскому.
дней в Энске. У меня было такое впечатление, что он нарочно простудился.
Во всяком случае, он был очень доволен.
книги, и не будет у меня времени, чтобы скучать. Но нашлось время. Злой и
молчаливый, я бродил по школе...
по уху за подлость: она стащила у Тани Величко вечное перо, а потом
попыталась свалить на Вальку, - но отчасти и за то, что она была девчонка.
девчонками были товарищеские отношения, но драться с ними - это было
все-таки не принято, особенно в последнем классе. Я сказал, что Мартынова
- подлец, а что она девчонка - не играет роли. Если бы я дал по уху
мальчишке, вызвали бы меня или нет?
столе, куда почтальоны клали всю нашу корреспонденцию, письмо-секретку:
"А.Григорьеву девятого класса".
сегодня в половине восьмого в сквер на Триумфальной".
это письмо. Я встретил на лестнице Лихо и поклонился ему, за обедом я
отдал Вальке свою гурьевскую кашу, и даже Мартынова перестала казаться мне
таким подлецом, - пожалуй, не стоило бить ее по уху, тем более, что она
как-никак девчонка.
сквере. Четверть восьмого. Половина восьмого. Темнеет, но фонари еще не
горят, и разные нелепые мысли приходят мне в голову: "Фонари не зажгутся,
и я ее не узнаю... Фонари зажгутся, но она не придет... Фонари не
зажгутся, и она меня не узнает..."
пытались продавать папиросы, в котором я тысячу раз зубрил уроки в
весенние дни, шумный сквер, в котором только в семнадцать лет можно
зубрить уроки, этот старый сквер, в котором вся наша школа и еще две -
143-я и 28-я - назначают свидания, - этот сквер преображается и
становится, как театр. Сейчас мы встретимся. Вот и она!
начинает идти снег - как будто нарочно для того, чтобы я запомнил его на
всю жизнь.
поговорить с тобой. Тогда, у вас, я ничего не мог объяснить, потому что
Николай Антоныч стал кричать, так что тут уж было не до объяснений.
Конечно, если ты ему веришь...
должен уйти из этого сквера, в котором мы сидим, бледные и серьезные, и