фисгармонией в перламутровых рамках, сошли со стен и рассказали мне свою
жизнь! Это была грустная жизнь, и, читая некоторые письма, трудно было
удержаться от слез. Я не привела их, потому что они заняли бы слишком много
места.
на каждой странице мелькали имена Горького, Савиной, Комиссаржевской. Это
были письма актрисы. Но странно! Не Кречетова, а "неизвестный", которому
были адресованы письма, как живой вставал со страниц этой книги.
сказал мне однажды этот "неизвестный", - а то, кем он должен был быть". Вот
кем он должен был быть - знаменитым, уверенным в себе, гордящимся
необычайной любовью...
мыслью: "Митя поверил Глафире, мне не удалось доказать, что она оклеветала
меня!" Письма Кречетовой увели меня в другой мир, и, притихшая, почти
испуганная глубиной открывшегося передо мной горя, я как будто засмотрелась
на бедные, ожившие тени. Теперь, вспомнив о Раевском, я мгновенно вернулась
из прошедшего в настоящее.
титульном листе было указано название издательства - "Время", и адрес:
"Набережная Фонтанки, 24". Но как Раевский добрался до писем, если перед
отъездом в Анзерский посад я написала отцу и получила ответ, что чемодан
старого доктора цел и невредим и по-прежнему стоит на своем месте под его
кроватью? Без сомнения, он стащил эти письма. Но сохранился ли труд Павла
Петровича и другие бумаги?
чтобы разгадать эту тайну, я влетела в общежитие и лицом к лицу столкнулась
с нашим швейцаром.
знал все наши дела и неизменно выручал нас в трудных случаях жизни. - Давно
пора!
ДУРНЫЕ ВЕСТИ
коричневом, измятом, но приличном костюме. Вместо галстука был завязан
черный бантик, усы закручены, пушистые волосики, которых осталось уже
немного, лихо зачесаны на лоб. Когда я вошла, он с хвастливо-самоуверенным
видом рассказывал о чем-то моим соседкам по комнате. Они слушали и
улыбались. Увидев меня, отец встал, но, качнувшись, снова сел на кровать.
Проездом на Амур, станция Михайло Чесноков, по делу редкого экземпляра быка
симментальской породы.
засмеялся.
помилуй! Чудная, великолепная дочка! Подруги рассказывали. Горжусь!
тоски-одиночества. Авдотья скончалась.
парикмахерской швейцаром, снимал пальто и выдавал номерки и что это
прекрасная должность, без которой культура погибла бы, поскольку ни один
уважающий себя мастер не станет брить или стричь клиента в пальто. И вот
однажды он вернулся домой, стал звать Авдотью, а она сидит за столом и
молчит. Он потянул ее за руку, а она бряк на пол, и все!
Семнадцать лет у маркиза де Траверзе служила! Очень резко бросила пить - вот
беда. Это нельзя - пить такое пространство времени и вдруг моментально
бросить. Организм не выдержал. Так-то вот я и сел на якорь, брат, - сказал
отец и самодовольно хлопнул себя по коленям. - Теперь на Амур! Петька
Строгов зовет - нужно ехать! У него бык выращен симментальской породы. За
девять тысяч верст от матушки-России выращен бык ради принципа, не для
какой-то наживы.
за те годы, что мы не виделись, черты его сгладились в моих воспоминаниях.
Теперь мне было больно видеть, что он стал еще более смешным и жалким, чем
прежде. Он показал мне заявление о том, что "поскольку осенью сего года в
Москве открывается сельскохозяйственная выставка", он от имени какого-то
"Товарищества ответственного труда" просит Дорпрофсож Амурской железной
дороги "доставить экспонат в священный город возрождающейся пролетарской
промышленности". Петька Строгов, объяснил он, служит артельщиком и лично
доставить быка не может. А он, Петр Власенков, может. Но суть дела не в
быке, а в том, что недалеко от станции Михайло Чесноков зарыт клад, он
найдет и разделит его пополам со мной.
устроить - но где? У Нины? Я даже не знала еще, в Ленинграде ли Нина. В
гостиницу, если достану номер.
по очень важному делу. Хорошо, что ты явился, иначе на той неделе мне
пришлось бы ехать к тебе. Ты помнишь Павла Петровича? Ну, старого доктора? Я
часто ходила к нему.
прямо смотрел на меня своими светлыми глазками, которые, как две бусины,
торчали на маленьком усатом лице, а теперь глазки забегали и в них
показалось неопределенное выражение. Страх?
его чемодан. В чемодане не было вещей, только бумаги. - Я старалась говорить
медленно, чтобы он понял. Кажется, он понимал. - Ты был при этом. Уезжая, я
отдала тебе этот чемодан и просила беречь. Помнишь?
одной актрисы. Он очень берег их. Он не хотел, чтобы кто бы то ни было
прочел их, потому что это были личные письма.
которые он то и дело подносил к губам, дрожали, как всегда, когда он
чувствовал себя виноватым. Я продолжала спокойно:
Как это могло случиться - не знаю. Очевидно, кто-то вытащил их из чемодана и
списал, а копии продал. А может быть, и не копии, а самые письма, хотя об
этом даже страшно подумать. У меня большие неприятности из-за этой истории,
папа.
сказала я с силой, - кем был для меня Павел Петрович! И вот теперь...
пропали?
с трудом удержалась от слез.
осторожно вынул из кармана брюк свой старенький бумажник и развернул одну
квитанцию, другую. Потом сложил квитанции, выронил бумажник и рухнул передо
мной на колени.
Отец - подлец! Бейте в колокола! Родную дочь предал.
рассказ. Раевский - отец с ненавистью называл его "некто" - приехал в
Лопахин в марте этого года и прежде всего явился к отцу "с угощеньем".
Трудно ли было ему уговорить отца - не знаю. Отец уверял, что Раевский
уламывал его две недели.
подобных историях я - кто? Кремень.
- триста пятьдесят рублей сорок копеек, - и Авдотья была больна, хоронить не
на что, и Раевский действовал на него "апатически", - отец в конце концов
согласился и, подобрав ключ, вытащил из чемодана бумаги.
бешенством схватила за плечи. Не помню, что я кричала ему... В дверь
постучали, и, как во сне, я увидела Лену Быстрову, стоявшую на пороге.
КАК ПОСТУПИТЬ
мы отвезли отца в Московскую гостиницу - нужно было заплатить вперед, а я
только что отдала стипендию казначею нашей коммуны. Лена достала деньги. Она
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Володихин Дмитрий
Свержин Владимир
Суворов Виктор
Шилова Юлия