Чтение 51–й страницы книги ~Басурман~

величие правителя народного. Когда он сам себе был лучшим советником в
приискании великих мер, когда успешно, надежно приготовлены были эти меры,
он приехал от войска в Москву под предлогом совещаний с матерью, с
духовенством и боярами. Мать, духовенство, большинство бояр, голос божий -
голос народа, убеждали его сразиться с неприятелем. Он не послушался тех, у
которых приезжал просить совета, а послушался низких царедворцев, умевших
пользоваться слабостью своего властителя; их тайные речи льстили его
упавшему духу. Вместо того чтобы утверждать народ в надежде и бодрости, он
только пугал его нерешительностью и резкими мерами обезопасить свое
семейство. Враг был еще очень далеко: чего ж было ему опасаться за близких
ему? Когда царь защищает права и честь своего народа на войне, царица должна
оставаться с народом, залогом его спокойствия - по крайней мере до последней
крайности, если у ней недостает духа умереть с честью этого народа.
Напротив, Иоанн спешил заблаговременно отправить Софию, детей своих из
Москвы далеко, в северные области. Чудная политика, чтобы успокоить народ!..
Осталась в столице, в Вознесенском монастыре, мать великого князя, хилая
старушка, и эта голова, клонившаяся ко гробу, служила народу порукою его
спокойствия, около нее столпилось упование Москвы. Что ж было б, когда
осталась София?.. Народ ожидал, что великий князь, по примеру Донского
поспешит ехать к войску, а он спешил жечь посады, обвестив народ этим
печальным знамением, что ждет неприятеля в Москву. Присутствие его в войске,
которое с нетерпением желало видеть его посреди себя, было лучшим
ручательством за победу. Вместо того чтобы ехать к нему, он звал к себе -
опять для совета! - начальника войска, князя Холмского, и сына своего
Иоанна. В какое же время? Когда первый своим умом, мужеством, опытностью,
славным именем победителя Новгорода был главною силою войска, когда второй,
любимый Русью, был его душою. Оставить дружину в этот решительный, роковой
час казалось им ужасным преступлением, за который они должны дать ответ
богу, и оба исполнили свое дело: оба не послушались приказания Иоаннова.
Льстецы великого князя обвиняли их, но сам Иоанн лучше понял их подвиг и
свой проступок, - он не взыскал за ослушание и никогда не мстил за него.
Наконец он прибыл к войску и тут старался быть вдали от места действия. Стал
опять дожидаться - чего? Чтоб дух воинов утомился бездействием, потерял
бодрость, и дождался. Войско бежало при первом движении Ахмата. Но
провидение было на стороне Руси. Ахмат, думая, что хитрый Иоанн завлекает
его в засаду, сам бежал; узнав же о разорении татарами его улусов, оставил
вовсе Русь, чтобы защитить свои собственные земли. И это счастие, эти
расчеты свыше, советники Иоанновы причли к его предусмотрительности, к его
утонченным и переутонченным расчетам. Слова ничего не доказывают, если дела
противоречат. Народ справедливее славил одну милость божию. "Не оружие и не
мудрость человеческая спасла нас, а господь небесный" {Прим. стр. 217}, -
говорил народ вслед за духовными пастырями, и говорил верно. История не
панегирик: она скажет то же. Передаю это тебе не для того, чтобы омрачить
величие Иоанна: устроитель своего государства и с этим важным проступком
будет всегда велик в глазах современников и потомства [Романист, может быть,
не у места увлекся описанием Иоаннова проступка. Оправданием мне служить
может, что я желал принесть должную дань истине, водившей пером Карамзина
при описании Иоаннова проступка, который защищает г. Полевой, без всяких
исторических и логических доказательств. (Прим. автора)].

- Ну, кончил ли об Ахмате? - спросил кто-то резким голосом, пошевелив
полу шатра.

Аристотель невольно вздрогнул и смутился: это был голос великого князя.

Полы ставки раздвинулись, и Иоанн, показав между ними свое лицо,
подернутое иронической усмешкой, продолжал:

- Немало стою здесь, а только и слышу в речи твоей: Иоанн, да Ахмат, да
Софья, и опять Ахмат, да Иоанн. Не трунишь ли над старыми грехами моими?..
Крыться не хочу, было время, и я оплошал, оробел, сам не знаю как. Кто этому
теперь поверит? Правду молвить, и было чего бояться! В один час мог
потерять, что улаживал годами и что замышлял для Руси на несколько веков.
Господь выручил. Но... по нашей пословице, кто старое помянет, тому глаз
вон. Оправь меня в этом деле перед немцем. Спи здорово, Аристотель!

С этим словом Иван Васильевич опустил полог и удалился, оставя
собеседников в немалом смущении.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПРОВОДЫ

Что привез-то я тебе, сват, дары.

Золотой ларец, в нем стрелы калены,

Гребешок-самохват в двух зубах.

Молодцу на подъем, посмотрись как в стекло.

Что гостинцем одним сердце потешу,

А другим-то гостинцем спать уложу.

Старинная песня

Войско Иоанново наводнило окрестность тверскую на несколько десятков
верст. О прибытии его возвещено ударом огромной пушки - только одним; от
этого удара лихорадка забила домы и сердца тверитян. Молчание, наступившее
потом, было еще ужаснее: так лежащему на смертном одре природа дает минутный
отдых перед его кончиной. Ночь одела город и окрестности своим мраком, но
скоро последняя заискрилась в тысячи огнях, словно богатый парчовый покров,
который готовят на знатного мертвеца. Что делала Тверь в эту ночь? Что
делает несчастная, готовясь на вдовство, бессильная отнять своего родного,
своего ненаглядного у врага всемогущего? Только рыдает и бьет себя в перси.

Утро следующего дня осветило сотни займищ московских, на полях встала
безграничная колоннада дымов. Полкан-пушка {Прим. стр. 219} выставил вперед
широкую грудь свою; вот он громко приветствовал первый луч солнца, и его
пробуждение отозвалось в посаде Твери; оно сокрушило несколько домишек и
раздавило под одним целое семейство. Вслед за этим богатырем проснулись
задорные ребятишки его и залепетали по-своему: подожди, Тверь, вот и мы
зададим тебе нечестье, коли ты чести не знаешь. По крайней мере так
толковали тверские смельчаки, приходившие поглядеть из-за крайних тынов
посада на неприятельский стан. Они видели, как застрельщики-немцы утверждали
пищали на станках и железных вилах, как ратники плели из хворосту осадные
плетни и заливали их смолою, как десятни (отряды), вооруженные луками,
бердышами и рогатинами, описывали Тверь серпом со стороны Москвы. Они видели
все это и разносили по домам ужасные вести. "Не устоять Твери, - кричали по
улицам небывалые юродивые, - жатва приспела, жнецы наготове". Черный ворон
вместе с ними прокричал городу смерть на кресте Спаса златоверхого и на
гребне великокняжеского терема. Не менее вещие, князья и бояре, тайные
доброжелатели Ивана Васильевича, распускали между народом и защитниками
Твери слухи о невозможности противиться силе московского князя. "Ударит
грозный владычною рукою, так сровняет с землей; посыплет милости, что твое
солнышко после дождя", - говорили они. Пришел день, и они явились к великому
князю московскому с покорною головой.

Тверь была уж покорена без бою. Но великий князь ее, Михайло Борисович,
и бояре, оставшиеся ему верными, хотели еще защищаться. Они заперлись с
войском в городке, который с одной стороны омывала Волга, с другой - Тьмака;
ворота заделаны, из костров (башен) выглянули пищали, зубцы перенизаны
воинами, вооруженными смолой, каменьем, стрелами. Твердыня, мертвая и живая,
готова принять осаждающих кровавым гостинцем. Слабая защита, когда надежда
отступилась от защитников и измена шепчет им на сердце роковое слово гибели!

Иван Васильевич стоял в деревне Кольцове, откуда мог видеть Тверь, как
на ладони. Явился к нему Хабар-Симский за повелением. Он знал, что Михайло
Борисович, дрожа за свою безопасность, а более - молодой супруги своей,
внучки короля польского Казимира, собирается в следующую ночь бежать из
городка. Хабар брался захватить их и в этом деле отдавал голову свою
порукой.

- Что мне в них? - сказал Иван Васильевич. - Кормы заключенным мне и
так накладны. Пускай бегут в Литву: изменники Руси изменниками и останутся.
Отрезанный ломоть не прирежешь силою. Пустить Михаила Борисовича на все
четыре стороны, знал бы Казимир, что тверской его приятель и сват мне не
опасен. Тверь и без заложника будет крепка за мною.

И в этом случае расчеты его были верны. Наедине поговорил он еще что-то
с Хабаром; разговор их остался тайною.

У Хабара во всех заимках были приятели. Много чудного порассказывал он
им о Твери.

- В одно ухо нырнул, в другое вынырнул, - говорил он, - и Спасу
златоверхому успел поклониться. Удальцы тверчане продавали и покупали мою
голову, да я молвил им: "Не задорьтесь, ребята, попусту, не надсаживайте
напрасно груди; жаль мне вас, и без того чахнете: продана моя буйная
головушка золотой маковке Москве, дешево не отдаст, дорого вам нечем самим
заплатить".

- Ну, что, много ли полонил красоток тверских? много ли бочек выкатил
на волю из тюрем боярских? - спрашивали московские удалые головы.

- Полонил я только одну красавицу, разумную думушку, - отвечал Хабар, -
она шепнула мне полюбовное слово и вам велела молвить: родные-то мы, братцы,
по святой по Руси, родные скоро будем и по батюшке Ивану Васильевичу. Приду
я к вам, мои кровные, припаду к вашим ногам, примите меня, друженьки, во
свою семью. Вам раскрою белу грудь мою: выроньте в нее семя малое, слово
ласково разрастется широким деревцом. Снимете вы голову, не плачьте по
волосам; помилуете, буду ввек вам рабыней-сестрой.

- На то и пономарь, чтоб к обедне звонить, а нам, ребятишкам, не в попы
же идти! - возражали прежние товарищи Хабара-Симского. - Любо ль будет
приходу, как станем зельем снарядным кадить, кистенем по лбу крестить. Попал
ты, Хабар, в воеводы, не в уроды. Думушку ты постную из кельи взял напрокат;