розницу (в розницу дороже). Или он думает, что мы совсем уж ничего не
знаем? (Нет, он думает, пропускаем мимо, прощаем С забываем, поддавшись
каждый раз чувству встречи.)
вместе злой водчонкиУ, но Михаил тут же вспомнил обо мне, мол, двое нас.
Смоликов помялсЯ и согласился. Существует определенное неудобство, когда
ему со мной надо пить водку (не задеть, не ущемить менЯ ненароком!) Но,
может, ему хотелось посмотреть, что со мной сталось. (њто может статьсЯ
с человеком, который был и осталсЯ каменеть в агэ.) Риск, как Я понимаю,
Смоликов свел к минимуму: встречу устроили не в ресторане (где межблюд-
ное томление), а как бы случайно и на бегу С в проходном затоптанном за-
ле, где шум и галдеж, где скорые бутерброды, а водка в розлив. Короче:
напились легко и быстро; и без скандала. (МенЯ подмывало, но не каждый
же раз Я срываюсь.)
и подчеркнуто волнуясь; ему, мол, важно.
сыров, и с палкой салями, и с водкой, кофе опосля! Нет, нет, мужики, не
шикуем, все наскоро С садитесь же, садитесь! И вот он поит нас и говорит
об искусстве. (И уже сразу, мимоходом вбирает наши новые словечки, жес-
ты, повадки. Ему пригодится.) Он выспрашивает, кто из агэшников погиб, и
просит припомнить, как, каким образом С повесилсЯ или спился? а что
слышно о Вик Викыче? живРздоров? Молодец!.. И вновь С всем по полной!
Смоликов наливает, пьет. Он дышит нами. Он стараетсЯ рассмешить нас. (Он
любит нас.) Он даже припоминает взахлеб строчки наших текстов. Он как
сучонка, котораЯ всю неделю трахалась с кем попало, а теперь приползла к
мужу в клинику с двумЯ апельсинами, поешь, бедный больной.
наЯ пригожесть, красивость человека, которого потребляют уже каждый
день. (Похорошел, как пугливаЯ семнадцатилетняЯ, зажившаЯ наконец в бра-
ке.) Но осталсЯ потаенный испуг Смоликова С испуг всякого нынешнего с
именем, понимающего, что его слова, тексты, имЯ (и сам он вкупе) зыбки,
ничтожны и что только телевизионный экран, постоянное мелькание там де-
лает из ничего нечто . До глубокой старости Смоликову хватит теперь вол-
нений. Ведь люди беспечны, люди могут забыть. Телеэкран как гигантскаЯ
лупа, нависшаЯ над мошкой.
вместе С общению и миру за столом.
рассказу), Смоликов вновь искоса бросает глазок на нас: а не будет ли
он, Смоликов, при звуках своего вкрадчивого испанского каприччио выгля-
деть (рядом с чужими судьбами) слишком счастливым С обидно счастливым?
Не будем ли мы с Михаилом (в особенности Я, бойцовый старикан) во времЯ
его каприччиозного рассказа корчиться. То есть от боли. То есть от позд-
ней нынешней горечи навсегда отставших. Если да С он, Смоликов, уже в
зачине своего рассказа постараетсЯ и, в особенности мне (косвенно и тон-
ко), посочувствует. И слегка воздаст. Мол, думал о тебе. Мол, думал и
помнил о тебе, старый пес Петрович. Талант, мол, и какаЯ проза!..
му, потому что тоже знаю, как тяжело Являть (выявлять) сочувствие чело-
веку, от тебЯ уже давно отчужденному; сочувствие С бездоннаЯ Яма. По-
сострадай, Смоликов. Мы ведь сострадаем всем и всему. Детям в больнице.
Старикам. Забиваемым животным. Я иногда сочувствую, смешно сказать, по-
ломанной под ногами былинке. Мне больно, куда ни глянь.
как забиваемое животное. Как сломаннаЯ былинка...
боль понимал, но состраданиЯ преуспевшего всегда сомнительны С скорее
кривлянья, чем корчи. Он очень аккуратно, гуманно корчился. Он мог гово-
рить нам о ТзасасывающемУ небе Италии и об Испании (нет, на корриде он
не был; нервы), об Англии, о своих выступлениях в Питере (появилсЯ лите-
ратурный салон с шикарными блядЯми), о финише Горбачева, о наших демок-
ратах, о новых русских С о чем угодно, но, конечно, не о себе. Такого он
не позволит. Говорить о себе С это раздеться. Это ведь наголо; это уже
не молитва, мил человек, а мольба. А как раздеться, если он весь бе-
ленький. ВесьРвесь. Как он откроетсЯ и как признается, что был в андег-
раунде только потому, что при брежневщине не воздали за его тексты, не
сунули в рот пряник. Теперь пряник занимает весь его рот, пряник торчит,
и Смоликов бегает с ним, как вернаЯ собака с потаской С служка Славы.
А ведь как ему не можетсЯ С как не хочется, чтобы его,
Смоликова, считали сытым и занимающим посты. (Слыть
одним из перелицованных секретарей перелицованного Союза
писателей.) И потому повсюду, и особенно выезжаЯ на
Запад, господин Смоликов кричит, что он агэ, он
андеграунд, он подземен по своей сути, а пряник во рту
случаен, застрял сам собой, ибо таким, как Смоликов,
ничего не надо, кроме искусства. Он искренен, мил,
остроумен и даже к людям добр, но он С сука. Он
зарабатывает на подземных писательских тенях, как
зарабатывают на согбенных мудаках шахтерах, на их
тягловых спинах. Общаясь с нами за водкой и
ностальгируя, Смоликов берет белой ручонкой нашу
андеграундную угольную пыль, грязь, гарь. Он
прихватывает и какогоРникакого уголька, въевшегосЯ нам в
кожу С собирает, соскребывает и быстроРбыстро обмазывает
свои висячие щеки, но еще и лоб, шею, плечи, руки, чтобы
почернее и чтобы посверкивающими белками глаз (хотЯ бы)
походить на тощего горняка, толькоРтолько вылезшего из
забоя.
по полной.
не забывают запятую, сказать, что он поможет нам с Михаилом С нам, то
бишь нашим текстам (такие слова всегда говорятся). Он, мол, готов быть
длЯ нас лестницей на литературном плоскогорье , хотЯ бы ступенькой.
ОбычнаЯ ступенька, мужики.
ясь сигаретой. Но тут же и смекнул, что невольно проговариваетсЯ на
вдруг заскользившем слове.
пьяно) Смоликов.
настороженного равенства. Смоликов хорошо слукавил, талантливо: человеку
за водкой приятно, когда нет выпендрежа. Когда нет выпирающих тщеславных
гор и когда уравнивающее всех нас великое плоскогорье помогает людям за-
терятьсЯ С дает им жить жизнь каждому свою.
чокаясь с ним его водкой; и на один скорый миг наши глаза встречаются.
старательно, но не с того конца. Смоликов мне, пьяному, и подсказал про
сигарету; помог. Посмеялись. Уже вставали изРза стола; посошок, и Я
всеРтаки плеснул ему водкой в лицо. Но ведь не ударил.
мой ветром троллейбусной остановки на Садовом С все трое, помню, покачи-
вались. Михаил слегка блевал; а Смоликов, уже не обидчивый и под занавес
осмелев, менЯ выспрашивал.
ему Язык (а может, и сердце; был ведь и этот орган):