Чтение 51–й страницы книги ~Доктор Живаго~

вокзала, где они спасли бы его.

Но опять поколениями воспитанное чувство чести, городское,
жертвенное и здесь неприменимое, преградило ему дорогу к
спасению. Нечеловеческим усилием воли он старался сдержать
трепет расходившегося сердца. -- Надо крикнуть им: "Братцы,
опомнитесь, какой я шпион?" -- подумал он. -- Что-нибудь
отрезвляющее, сердечное, что их бы остановило.

В последние месяцы ощущение подвига, крика души
бессознательно связалось у него с помостами и трибунами, со
стульями, вскочив на которые можно было бросить толпящимся
какой-нибудь призыв, что-нибудь зажигательное.

У дверей вокзала под станционным колоколом стояла высокая
пожарная кадка. Она была плотно прикрыта. Гинц вскочил на ее
крышку и обратил к приближающимся несколько за душу хватающих
слов, нечеловеческих и бессвязных. Безумная смелость его
обращения, в двух шагах от распахнутых вокзальных дверей, куда
он так легко мог бы забежать, ошеломила и приковала их к
месту. Солдаты опустили ружья.

Но Гинц стал на край крышки и перевернул ее. Одна нога
провалилась у него в воду, другая повисла на борту кадки. Он
оказался сидящим верхом на ее ребре.

Солдаты встретили эту неловкость взрывом хохота, и первый
спереди выстрелом в шею убил наповал несчастного, а остальные
бросились штыками докалывать мертвого.

11

Мадемуазель звонила Коле по телефону, чтобы он устроил
доктора в поезде поудобнее, угрожая в противном случае
неприятными для Коли разоблачениями.

Отвечая мадемуазель, Коля по обыкновению вел какой-то
другой телефонный разговор и, судя по десятичным дробям,
пестрившим его речь, передавал в третье место по телеграфу
что-то шифрованное.

-- Псков, комосев, слушаешь меня? Каких бунтовщиков? Какую
руку? Да что вы, мамзель? Вранье, хиромантия. Отстаньте,
положите трубку, вы мне мешаете. Псков, комосев, Псков.
Тридцать шесть запятая ноль ноль пятнадцать. Ах, чтоб вас
собаки съели, обрыв ленты. А? А? Не слышу. Это опять вы,
мамзель? Я вам сказал русским языком, нельзя, не могу.
Обратитесь к Поварихину. Вранье, хиромантия. Тридцать шесть...
а, чорт... отстаньте, не мешайте, мамзель.

А мадемуазель говорила:

-- Ты мне не пускай пыль в глаз кироман, Псков, Псков,
кироман, я тебя насквозь буду водить на чистую воду, ты будешь
завтра сажать доктора в вагон, и больше я не разговариваю со
всяких убийц и маленький Иуда предатель.

12

Парило, когда уезжал Юрий Андреевич. Опять собиралась
гроза, как третьего дня.

Глиняные мазанки и гуси в заплеванной подсолнухами
привокзальной слободе испуганно белели под неподвижным
взглядом черного грозового неба.

К зданию станции прилегала широкая, далеко в обе стороны
тянувшаяся поляна. Трава на ней была вытоптана, и всю ее
покрывала несметная толпа народа, неделями дожидавшегося
поездов в разных, нужных каждому, направлениях.

В толпе были старики в серых сермягах, на палящем солнце
переходившие от кучки к кучке за слухами и сведениями.
Молчаливые подростки лет четырнадцати лежали, облокотившись,
на боку, с каким-нибудь очищенным от листьев прутом в руке,
словно пасли скотину. Задирая рубашонки, под ногами шмыгали их
младшие розовозадые братишки и сестренки. Вытянув плотно
сдвинутые ноги, на земле сидели их матери с замотанными за
пазуху криво стянутых коричневых зипунов грудными детьми.

-- Как бараны кинулись врассыпную, когда пальба началась.
Не понравилось! -- неприязненно говорил начальник станции
Поварихин, ломаными обходами пробираясь с доктором через ряды
тел, лежавшие вповалку снаружи перед дверьми и внутри на полу
вокзала.

-- Вдруг газон опростался! Опять увидали, какая земля
бывает. Обрадовались! Четыре месяца ведь не видали под этим
табором, -- забыли. -- Вот тут он лежал. Удивительное дело,
навидался я за войну всяких ужасов, пора бы привыкнуть. А тут
такая жалость взяла! Главное -- бессмыслица. За что? Что он им
сделал плохого? Да разве это люди? Говорят, любимец семьи. А
теперь направо, так, так, сюда, пожалуйста, в мой кабинет. На
этот поезд и не думайте, затолкают насмерть. Я вас на другой
устрою, местного сообщения. Мы его сами составляем, сейчас
начнем формировать. Только вы до посадки молчок, никому! А то
на части разнесут до сцепки, если проговоритесь. Ночью в
Сухиничах вам будет пересадка.

13

Когда хранимый в секрете поезд составили и стали из-за
здания депо задом подавать к станции, всЈ что было народу на
лужайке, толпой бросились наперерез к медленно пятящемуся
составу. Люди горохом скатывались с пригорков и взбегали на
насыпь. Оттесняя друг друга, одни скакали на ходу на буфера и
подножки, а другие лезли в окна и на крыши вагонов. Поезд вмиг
и еще в движении наполнился до отказа, и когда его подали к
перрону, был набит битком, и сверху донизу увешан едущими.

Чудом доктор протиснулся на площадку и потом еще более
необъяснимым образом проник в коридор вагона.

В коридоре он и остался в продолжение всей дороги, и путь
до Сухиничей совершил, сидя на полу на своих вещах.

Грозовые тучи давно разошлись. По полям, залитым жгучими
лучами солнца, перекатывалось из края в край несмолкаемое,
заглушавшее ход поезда стрекотание кузнечиков.

Пассажиры, стоявшие у окна, застили свет остальным. От них
на пол, на лавки и на перегородки падали длинные, вдвое и
втрое сложенные тени. Эти тени не умещались в вагоне. Их
вытесняло вон через противоположные окна, и они бежали
вприпрыжку по другой стороне откоса вместе с тенью всего
катящегося поезда.

Кругом галдели, горланили песни, ругались и резались в
карты. На остановках к содому, стоявшему внутри, присоединялся
снаружи шум осаждавшей поезд толпы. Гул голосов достигал
оглушительности морской бури. И как на море, в середине
стоянки наступала вдруг необъяснимая тишина. Становились
слышны торопливые шаги по платформе вдоль всего поезда,
беготня и спор у багажного вагона, отдельные слова провожающих
вдалеке, тихое квохтанье кур и шелестение деревьев в
станционном палисаднике.

Тогда, как телеграмма, поданная в дороге, или как поклон из
Мелюзеева, вплывало в окно знакомое, точно к Юрию Андреевичу
адресующееся благоухание. Оно с тихим превосходством
обнаруживало себя где-то в стороне и приходило с высоты, для
цветов в полях и на клумбах необычной.

Доктор не мог подойти к окну вследствие давки. Но он и не
глядя видел в воображении эти деревья. Они росли, наверно,
совсем близко, спокойно протягивая к крышам вагонов
развесистые ветки с пыльной от железнодорожной толкотни и
густой, как ночь, листвой, мелко усыпанной восковыми
звездочками мерцающих соцветий.

Это повторялось весь путь. Всюду шумела толпа. Всюду цвели
липы.

Вездесущее веяние этого запаха как бы опережало шедший к
северу поезд, точно это был какой-то все разъезды, сторожки и
полустанки облетевший слух, который едущие везде заставали на
месте, распространившимся и подтвержденным.

14

Ночью в Сухиничах услужливый носильщик старого образца,
пройдя с доктором по неосвещенным путям, посадил его с задней
стороны в вагон второго класса какого-то, только что
подошедшего и расписанием не предусмотренного поезда.

Едва носильщик, отомкнув кондукторским ключом заднюю
дверцу, вскинул на площадку докторские вещи, как должен был
выдержать короткий бой с проводником, который мгновенно стал
их высаживать, но, будучи умилостивлен Юрием Андреевичем,
стушевался и провалился как сквозь землю.

Таинственный поезд был особого назначения и шел довольно бы
стро, с короткими остановками, под какой-то охраной. В вагоне
было совсем свободно.

Купе, куда вошел Живаго, ярко освещалось оплывшею свечой на