нравилось гулять по улицам старого города, и особенно по арабскому базару,
где за бесценок можно было купить все - начиная от пухлых семейных
альбомов и кончая запасными частями к истребителю Миг-31.
До Беэр-шевы было еще далеко и он, разнообразия ради, завернул в
Кирьят-Гат, где однажды, проездом, посетил с Бертой магазин женской
одежды.
Пустота и безмолвие особенно поразили его в этом городе, и именно здесь
он испытал самое острое за все время пребывания в "Одиночном мире"
приключение, которое надолго выбило его из, ставшей уже привычной, колеи
угрызений пробудившейся совести. Цилиндр был прав - одиночество побуждает
человека копаться в своем далеко не безупречном прошлом, и это
становится настоящей пыткой.
Проезжая по улице Арлозоров, он вдруг увидел, как в галантерейном отделе
местного торгового центра мелькнуло человеческое лицо. Сердце у него
подскочило в груди, он резко ударил по тормозам, раздался пронзительный
визг колодок, машину занесло и резко выбросило на обочину. Дрожащими
руками он развернул, ставший вдруг непослушным лимузин и вскоре подъехал к
угловому магазину, откуда, как ему показалось, мелькнуло чье-то
расплывчатое изображение. Нет, он не мог ошибиться - в глубине здания он
узрел лицо человека наблюдавшего за ним. Он был уверен даже, что где-то
видел уже это лицо. Вероятно, этот Некто давно и небезуспешно следит за
ним. Он подозревал, что это Цилиндр. Ну, конечно, Цилиндр, кому еще,
придет в голову издеваться над уставшим и морально измученным человеком? В
эту минуту он ненавидел любителя компьютерных игр и не мог простить ему
его старомодный головной убор и отвратительную бабочку. Интересно, что
произошло бы, если бы автомобиль опрокинулся? Ведь он давно уже мертв и
авария не может его убить. Отчего так дрожали руки, и почему он так
испугался? Кадишман вошел в магазин, долго плутал по отделам парфюмерии и
кожаных изделий.
И вдруг он увидел Его. Нет, это был не Цилиндр. И знакомым это странное
лицо тоже не было. Да и взгляд у него оказался не столь пристальным, как
ему показалось.
Он стоял одиноко, по-бабьи раскинув руки, и на лице у него застыло
недоумение и вопрос. "Ну что ж ты, приятель, - с упреком сказал ему
Кадишман, - разве так встречают гостей?" Но приятель продолжал виновато
молчать.
Это был неуклюжий разбитый манекен с отлупленным носом и большими
глупыми глазами. Как он попал в одиночный и лишь ему, Кадишману,
принадлежащий мир? Ему было стыдно, что он нехорошо подумал о Цилиндре,
и он решил при встрече, дружески попенять ему на то, что столь живописно
расписанный им одиночный мир оказался не таким уж одиночным. У манекена,
конечно, нет души, но облик то у него человеческий. Впрочем, чужое
одиночество он вряд ли скрасит.
* * *
Он не имел ни малейшего понятия о том, как долго сидит уже за рулем
роскошного лимузина. Может быть, час, а может, десять; часы давно уже
остановились, и он не заметил, когда это произошло, наверное, задолго до
его появления в этой "Обители разума и логики"
Время, казалось, остановилось навсегда, и это мучает его Совесть больше,
чем годы, проведенные на земле, когда о совести он не думал, и жизнь его
была заполнена ложью и обидой на судьбу, которая не дала ему то, что имел,
например, Иуда Вольф. А почему, собственно, не дала и чем это говно в
носках лучше его - лейтенанта Кадишмана, скромного и талантливого
инспектора тель-авивской полиции?
Это был странный и глупо устроенный мир, в котором никогда нельзя было
быть уверенным в чем-либо, за исключением того, что горючего его машина не
потребляет (на соплях ездит что ли), а солнце за все это время не
сдвинулось даже на сантиметр, будто было ненастоящее, хотя жгло и палило
весьма чувствительно. Многочасовая езда утомляет водителя, но никакой
физической усталости он не испытывал, также, впрочем, как и потребности в
еде или отправлении естественных надобностей. Цилиндр был прав - он стал
духовной субстанцией и все человеческое ему уже чуждо.
Мерное шипение шин и гипноз дороги давно усыпили бы его в реальном мире,
а здесь дорога только бодрит, словно тонизирующий напиток в палящую погоду.
Спать ему не хотелось, хотя, если подсчитать количество часов
проведенных им в "Одиночном мире", он давно уже должен был лопнуть от
бессонницы, голода и жажды. "Я, кажется, стал богом" - с иронией подумал
он и вспомнил фразу античного философа - "Чем меньше человеку надо, тем
ближе он к Богу"
Воздух стал менее влажен, знойное марево понемногу рассеялось, и горячее
дыхание пустыни уже не обжигало его столь нещадно.
Странно, но чувствительность к горячему и холодному у него сохранилась,
значит не совсем уж он - духовная субстанция. Кадишман посмотрел на небо;
огромная брюхатая туча заслонила неподвижное солнце, принеся с собою
легкий желанный ветерок.
Он передумал ехать в Беэр-Шеву и повернул на Тель-Авив. Ближе к Ашкелону
туча стала вскипать по краям, угрожая излиться серебристым дождем.
"Скорее бы!" Ему так хотелось окунуться в волшебную прохладу мимолетной
грозы. Однообразный пейзаж - мелкий ветвистый кустарник, редкие сосновые
рощи и унылые пустынные города, встречающиеся на пути, наводили на него
тоску. Он заметил, что способность к переживаниям, довольно глубоким,
осталась и даже обострилась в нем. Он по-прежнему клял судьбу за ее не
слишком удачные выверты по отношению к нему и все так же нежно любил и
тосковал по жене. Впрочем, с какой стати он должен забыть ее? Грубиян с
его хриплым голосом еще не повод делать выводы.
Он вспомнил, как беспричинная ревность осложняла ему жизнь с Розой, и
пытался бороться с ней, не допуская ее к сердцу. "Она взрослый и
самостоятельный человек, и если ей приглянулся другой, он лично желает ей
счастья". После странного разговора с Цилиндром ему все чаще приходила в
голову мысль. "А что если попросить его перебросить сюда Берту. Ему это
ничего не стоит - удар по клавишам и она - здесь! Впрочем, это слишком
эгоистично, лишать жизни родного человека, даже из-за большой любви к ней.
Пусть живет с кем хочет. Лично он не станет вредить ей, даже если Цилиндр
предложит ему это".
В эту минуту он понял, что именно так, как ему не хотелось теперь
причинять дурное близкому существу, он должен был воздержаться в прошлом
от лжесвидетельства против несимпатичного ему человека, который, наверное,
был столь же дорог другим людям, как ему дорога ныне его бесценная, такая
далекая и неверная жена.
* * *
В Ашдоде, страдая от жары, он вошел в теплое море, чтобы освежиться, но
это не принесло ему облегчения; все вокруг, казалось раскаленным и
выжженным, словно после пожара. Черная тучка с закипающими краями долго
преследовала его, и только когда он въехал в Тель-Авив, вдруг излилась
бурно, как в тропиках.
Как кстати был этот благословенный дождь. Он был так рад ему, словно
выиграл в лотерею право на будущую жизнь, где нет места, обману и
подлости, которых он не чурался в прошлой жизни. До чего он дошел, если
обыкновенный летний душ стал, едва ли не самым желанным утешением в этом
карикатурном мире. Только и осталось ему, как радоваться выпадающим
случайным осадкам и предаваться грустным воспоминаниям о бездарно прожитой
жизни. Его "духовная субстанция", наслаждающаяся дождем, напоминала ему о
земных благах, которым он не придавал особого значения в своей прошлой
жизни.
Дождь ненадолго отвлек его от черных мыслей и почти смыл тяжелые
воспоминания об избиении первой жены и недостойном лжесвидетельстве в
здании окружного суда.
Кадишман остановил машину, вышел под дивные потоки дождя и сразу промок
до нитки. Он был страшно рад этим крупным холодным каплям, больно
хлеставших его по пылавшему от жгучего стыда лицу. Искристые бисеринки
воды казались живыми и очень бодрили его "духовную субстанцию". Если бы
дождь не был такой скоротечный, он бы, пожалуй, заговорил с ним. А
поговорить ему страсть как хотелось. Почему он не прихватил с собой этот
дурацкий манекен, может быть, вернуться? Нет, не стоит - плохая примета.
Да и глаза у манекена совсем уж бессмысленные, с таким и поговорить не о
чем. А с дождем, если тот пойдет еще раз, он обязательно заговорит и
наплевать ему, что со стороны это выглядит глупо, в своем Мире он волен,
вытворять все, что ему заблагорассудится, не боясь, что это вызовет у
кого-то насмешку или осуждение. Если бы ему дали право вернуться в прежнее
измерение, он бы навсегда забыл о своих комплексах и вел себя так, как ему
того хотелось, не опасаясь, что кому-то это покажется странным.
Кадишман вспомнил, как однажды, когда он ухаживал за Бертой, они попали
под ужасный ливень, и пока добежали до ближайшего навеса, промокли
насквозь, но были счастливы и долго согревали друг друга своими
продрогшими телами. Эти редкие и почти всегда связанные с женой
воспоминания причиняли ему страдание. И снова ему стало невыносимо грустно
на душе. Он был готов пожертвовать жизнью, только бы еще раз увидеть
жену. Увы, жизни он лишился, и жертвовать, в сущности, было нечем. Он
ревновал ее к мужчине с хриплым голосом, он мучился, что никогда не
сможет, глянуть ей в глаза и развеять сомнения, возникшие в нем. Эти
проклятые сомнения изводили его. Всеми силами души, он хотел лишь одного -
еще раз окунуться в темные озера ее глаз. По глазам он бы все понял. А там
Березин Федор
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Акунин Борис
Шилова Юлия
Лондон Джек