Катя вскинула возмущенные глаза, заставила замолчать.
- Сейчас я заштопаю!
- В дорогу ничего не зашивают, - предупредил генерал. - Говорят, память
зашьешь.
Ей что-то хотелось сделать, помочь; в суете и бесконечном движении она
пыталась спрятать страх, дрожащий в ее сухих глазах. Пока генерал
переодевался, Катя готовила и рассовывала по карманам рюкзака бутерброды,
одновременно варила кофе в походный термос, проверяла, все ли взял с собой
- бритву, крем, мыло, зубную щетку и пасту, при этом охала, всплескивала
руками, что-то заменяла, перекладывала, уталкивала плотнее вещи в рюкзаке и
так, чтобы не давило спину. И в этих женских заботах смаргивался и
улетучивался ее испуг... Дед Мазай летел осматривать и принимать новое
место дислокации спецподразделения "Молния". Воссоздавали ее в строгой
секретности, поэтому забрасывали подальше от Москвы, в Мурманскую область,
где среди болот, сопок и тайги стоял заброшенный военный городок
расформированной за ненадобностью радиотехнической станции наведения.
Погасить "Молнию" было легко. И теперь, чтобы снова возжечь ее, требовалось
собрать воедино разбежавшихся "зайцев", сбить в подразделение, в стаю псов
войны и возбудить энергию воинского духа.
Для общего сбора и в самом деле нужно было три-четыре дня. А для всего
остального - не один год монастырского затворничества, бесконечных воинских
"молитв", мужского и мужественного труда в полной изоляции от общества,
чтобы почувствовать истинное воинское братство.
Всю дорогу от Москвы до Мурманска, а потом на военном вертолете до
брошенного городка Головеров молчал, не задавал никаких вопросов, как,
впрочем, и все остальные. Он догадывался, что произошло, хотя информацию
имел скудную - ту, что получил от Тучкова по телефону.
- Видал, как самолет под мостом пролетает? - спросил он. - Надо бы
посмотреть - приходи к мосту.
И назвал время, что означало, что нужно ехать на Чкаловский аэродром. Глядя
на эту поспешность, на то, как без промедления подают самолеты и вертолеты,
на то, как суетятся вокруг неизвестные офицеры, до полковника включительно,
таскают ящики с продуктами, бензиновые печи, узлы разобранной
электростанции, войлок, раскладушки, спальные мешки и на любое замечание
деда Мазая козыряют и говорят "Есть!", - глядя на этот беспрекословный
порядок, можно было вообще ничего не спрашивать. Дед оказался прав: властям
срочно потребовалась "Молния".
После партизанщины Глеб незаметно проник к себе домой - так, чтобы не
видели ни кархановские филеры, ни "игрушки", - и больше никуда не выходил.
По нескольку раз в день к двери подходили какие-то люди, звонили, ждали,
тихо переговаривались и исчезали, часто наведывались "кукла Барби" или
"мягкая игрушка", а то обе вместе, но тоже уходили ни с чем. Дважды был
участковый и один раз начальник отдела по борьбе с организованной
преступностью Иванов, однако Глеб и его не впустил. Такой образ жизни
утомлял его: передвигаться приходилось на цыпочках, чтобы не услышали
внизу, вечерами не включать свет - увидят с улицы, никому не звонить -
телефон мог прослушиваться, и самому снимать трубку лишь в том случае,
когда на аппарате с определителем номера засветится номер деда Мазая либо
кого-то из "зайцев". Осатанев от дивана, книг и телевизора, он уже жалел,
что не прорубил дыру в полу и не установил лестницу на первый этаж. В
вязкой тишине, полном одиночестве и покое Марита не только снилась, но уже
начинала грезиться наяву. Среди ночи, отвязавшись от видений во сне, он
пошел на кухню и увидел Мариту возле плиты: она кипятила на спиртовых
таблетках воду в детской кастрюльке с ручкой, стояла к нему спиной в
коричневом школьном платье с кружевным белым воротничком, волосы собраны в
пучок, острые локотки, - все естественно, даже шевеление голубого огня и
потрескивание таблеток...
Через мгновение все исчезло. Он включил на кухне свет, пощупал конфорку
плиты, где только что горел огонь, - холодная. Разве что показалось, будто
в воздухе еще есть запах сгоревшего спирта.
Он понимал, что такие галлюцинации ни к чему хорошему не приведут. А чтобы
избавиться от всего этого, надо снова уходить в запой или прорубать лаз в
полу к "мягкой игрушке". Возможно, и лечиться - идти на поклон к
руководству ФСК и просить путевку в специальный реабилитационный санаторий,
где такие вещи снимают за две-три недели...
Правда, потом Глеб стал себя убеждать, что это не призрак Мариты, а как бы
продолжение сна. Дело в том, что подобная картина происходила в реальности
там, в Бендерах. В тот же день, когда выбрался из теплотрассы, он поздно
вечером вернулся назад и в одиночку, с помощью длинной трубы, своротил с
люка железобетонный блок - крышки заваривать было нечем, и их просто
придавили блоками. Он вытащил Мариту и увел ее в брошенный жильцами дом за
школой. Все квартиры давно были вскрыты, по нескольку раз ограблены,
замусорены и загажены. Он отыскал одну получше, где еще оставался диван,
кое-какая посуда на кухне, принес и нагрел воды, и пока Марита мылась,
подыскал ей одежду в разоренных квартирах: школьную форму, старые босоножки
и даже приличную дамскую сумочку для антуража. Потом кормил ее, поил
горячим вином и давал аспирин, чтобы сбить температуру. И все равно всю
ночь ее колотило, бросало то в жар, то в холод, приходилось заваливать ее
двумя детскими матрацами - короткими, прописанными - или раскрывать и
протирать холодной водой. Она нюхала эти матрацы и блаженно говорила:
- Детками пахнет!.. Я так люблю детей. У меня много-много будет детей,
только одни девочки...
Он слушал это со смутными чувствами, в полудреме, и будто бы уже видел
детей - много девочек, похожих на Мариту. Под утро ей стало легче, и Глеб
уснул сидя, прислонившись к спинке дивана. Когда проснулся, увидел Мариту
на кухне: она стояла точно так, как привиделась сейчас, и не слышала, как
Головеров подошел к двери. Она кипятила воду, чтобы заварить чай...
Надо было избавляться от видений, переключаться, загружать разум какой-то
весомой, значительной информацией, искать заделье, работу, увлечения,
сильные переживания. Как только опустошались душа и ум, так сразу же их
заполняла собой Марита. Сначала он нашел на книжной полке самоучитель
голландского языка, которого не знал, однако через полчаса ему стало
неинтересно: язык напоминал немецкий и легко заучивался. Тогда он
спохватился - вдруг озарило! - почитать Евангелие. Глеб отыскал его не
сразу - после генеральной уборки, явившей на свет давно утерянные вещи,
стало невозможно найти то, что было под руками и на своих местах. К утру он
одолел половину книги "От Матфея" и с рассветом, с великой осторожностью
выбравшись из дома, поехал в церковь, которая называлась притягательным,
удивительным именем - "Утоли моя печали". Как несведущий в духовных делах
человек, он воспринимал все буквально, и казалось, что этот храм существует
лишь для того, чтобы утолять печаль страждущих. Глеб дождался, когда
откроется небольшая красивая церковка, потом дождался, когда придет
священник, когда он облачится и выйдет из алтаря. И тут оказалось, что в
храме сегодня нет исповеди, а будет только послезавтра и что перед
исповедью нужно день поститься и читать молитвы. Головеров попытался
объяснить, что ждать столько он не может, что печаль его слишком велика,
велики грехи, от которых уже и заснуть не может, и что ему сложно выходить
и входить в свой дом. Священник был ласков, все понимал, но помочь в сию
минуту не мог. В храме тоже были свои законы и правила. Напоследок он
сделал замечание Глебу, что входить в церковь с оружием нельзя. У
священника оказался наметанный глаз - заметить тяжесть пистолета в
нагрудном внутреннем кармане куртки было не так легко. И отбил тем самым
всякую охоту к исповеди...
Звонок Тучкова стал благом и горем одновременно: хорошо было вырваться из
заточения. Но вся эта суета вокруг опального генерала говорила лишь об
одном - в России назревала какая-то "горячая точка", а попросту война.
Глеб послушал Князя про самолеты и мосты, собрал рюкзачок с теплыми вещами
и, не скрываясь больше ни от кого, громыхнул своей дверью, запер на все
замки и спустился к "мягкой игрушке". Она только что пришла со смены и не
успела еще переодеться в свой красный шелковый халат. Одежда была на ней
та, в которой Глеб увидел ее впервые...
- Я уезжаю, - сказал он с порога. - Надолго и далеко. Не ищи меня.
Она побледнела, сделалась беспомощной, как тогда, после затопления
квартиры.
- Думала, ты уже уехал... - пролепетала "мягкая игрушка". - Приходила -
тебя нет...
- Был дома, но не открывал, - признался Глеб.
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Березин Федор
Шилова Юлия
Акунин Борис