несколько дней нечаянно столкнул на пол -- и Анкеты веером разлетелись по
ковру. Чтобы не мешались под ногами, Франц затолкал их поглубже под стол.
казавшейся такой логичной в устах Следователя Фрица? Но ведь Фриц-то
оказался не человеком, а каким-то чудовищем, единственной целью которого
являлось запугать Франца до последней степени! То есть, Следователь-то и
был самой настоящей декорацией! А отсюда -- следующее рассуждение: если
кто-то говорит про остальных, что они -- декорации, а про себя, что он --
не декорация, а потом выясняется, что он все-таки декорация, то значит ли
это, что остальные не декорации? К сожалению, Франц быстро терял нить в
такого рода логических построениях и никогда не мог додумать их до конца.
связанных со Страной Чудес, стала очевидна: ему не хватало ни информации,
ни интеллектуальных сил. И, когда Франц по нечаянности стер часть "базы
знаний" из памяти компьютера, то восстанавливать ее он не стал, а просто
забросил всю идею целиком.
все известные ему методы познания оказались бессильны ... "досмертная"
логика обрекла его анализ на неудачу с самого начала! Более того, сам
аналитический подход казался здесь неуместным -- разлагая этот мир на
составные части, он не добился ничего! (До сих пор Франц пытался угадать
суть происходившего по "элементарным проявлениям", но даже самые простые
здешние "элементы" отличались от того, к чему он привык.) Единственной
надеждой оставался "синтетический" подход: не вдаваясь в частности,
пытаться объяснить суть всего сразу. Когда эта нехитрая мысль пришла ему в
голову, Франц ощутил вялый прилив интереса -- как же он не додумался
раньше? Необходимо понять, чего он должен достичь в целом -- не может такое
сложное и продуманное построение не иметь глобальной цели! Или нет, проще:
необходимо понять, чего хочет тот, кто все это придумал! (В конструкции
Страны Чудес явно чувствовалось сознание, имеющее индивидуальность ... или
это только казалось? Франца не оставляло ощущение, что кто-то следит сверху
за его перепитиями и в досаде хватается за голову, восклицая: "Ну, что же
ты! Неужто до сих пор не догадался?!") Ну да, все правильно: если логика
бессильна -- остается религия, философия (о чем-то похожем толковал Фриц --
стоит ли следовать его совету?) ... йога, в конце концов. В досмертном мире
Франц никогда этими вещами не интересовался, однако сейчас -- выбора не
оставалось.
чтение пошло медленно -- аргументы автора часто ускользали от него, из-за
чего одни и те же страницы приходилось перечитывать по нескольку раз. Чем
дальше он читал, тем меньше испытывал интереса: философия, казалось,
возилась с частностями, не затрагивая сути ... а если и затрагивала, то
Франц все равно не мог преодолеть удушающий поток словоблудия.
Изо всех сил Франц старался обнаружить потайной высокий смысл в притчах
Старого Завета, но видел лишь банальные, по нынешним искушенным временам,
сказки. Ну да, сказки ... а что же это еще? -- истории об очень добрых и
очень злых людях, участвовавших в невероятных событиях. Библейские сказания
даже не казались особенно талантливыми -- сравнить, к примеру, притчу об
Иосифе со "Щелкунчиком" Гофмана ... насколько в последней больше красок и
фантазии! Так или иначе, но ответа на вопрос о смыслах бытия и смерти в
Библии не содержалось -- по крайней мере, для Франца.
занятия йогой принесли ощутимый вред -- Франц стал бояться тишины. До сих
пор абсолютное беззвучие Четвертого Яруса не казалось угрожающим, однако от
долгого лежания на полу в предписанной "Руководством по хатха-йоге" "позе
трупа" ему стали мерещиться тихие шаги невидимых людей. Он принес с
музыкального этажа магнитофон и стал заниматься под музыку, однако
европейские композиторы к йоге не подходили, а имевшиеся индийские записи
были попросту невыносимы. Вскоре страхи вышли за пределы часов, отведенных
на йогу, -- Франц стал бояться все время, особенно ночью, когда за окном
выл ветер. Магнитофона невидимые люди уже не страшились, хуже того --
музыка делала их еще и неслышимыми. Франц стал тщательно запирать двери
своей квартиры, что помогло лишь отчасти: внутри он чувствовал себя
спокойно, однако вылазки за продуктами стали требовать немалого мужества.
Занятия же йогой он бросил: хатха-йога упражняла тело, а не дух; а
руководства к раджа-йоге (духовной гимнастике) в библиотеке не оказалось.
Франц, впрочем, не растроился, ибо к тому времени уже убедился, что
изменить себя ему не удасться -- голова его работал не так, как у философов
и йогов. Единственным результатом всей затеи явилась расшатанная психика.
он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать
без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось
использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое
нашлось на "складе разных вещей"). Отдирать пластырь от кожи перед тем, как
идти в душ, было больно, так что, начиная с какого-то момента, он стал
лезть под воду прямо с повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила
рану, да и рубашка на груди отсыревала, однако дня через два Франц к этому
привык и перестал замечать. Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре
дня -- когда та начинала пачкать простыню на его кровати выделявшейся из
полузажившей раны сукровицей. Кстати сказать, Франц также перестал стирать
постельное (и вообще, какое бы то ни было) белье -- бросая его в одной из
комнат жилого этажа на пол и притаскивая со склада новую смену. Он
подсчитал, что имевшихся запасов должно хватить примерно на одиннадцать
месяцев, а уж потом он постирает все сразу.
свободную минуту он непроизвольно, автоматически начинал думать о Тане. Он
вспоминал, как они подшучивали друг над другом в те две короткие недели их
романа на Первом Ярусе. Он вспоминал, как она прибегала, возбужденная, к
нему в Госпиталь и, хвастаясь замечательной картинкой, нарисованной
сегодня, вешала ее у него в палате. Он вспоминал, как она улыбалась:
одновременно недоверчиво и открыто -- будто не ожидая ответной улыбки, но
все равно отдавая свою. И ей никогда не нужно было ничего для себя, кроме
того, чтобы принадлежать ему, -- нечасто встречающийся тип женщин. Франц
чувствовал это всегда: когда она кормила его ужином, когда рассказывала
смешную историю, когда они занималась любовью ... особенно, когда они
занимались любовью. В эти минуты обычная танина порывистость исчезала, и
она таяла в руках, оставляя ни с чем не сравнимое ощущение полного
обладания. Господи, от этих воспоминаний Францу хотелось расшибить себе
голову об стену!
Тане: как только имя ее приходило ему в голову, он шел в видеозал и смотрел
какой-нибудь фильм. Однако более двух фильмов в день Франц осилить не мог:
свет экрана резал глаза и нестерпимо болел затылок. Он попробовал
"наказывать" себя за мысли о Тане чтением, однако от интеллектуального и
физического истощения он легко (а главное, незаметно для себя) отвлекался
-- и опять ловил себя на запретных мыслях. Бытовые заботы и приготовление
пищи также не отвлекали внимания надолго: опрокинешь банку бородавочниковой
ветчины на горячую сковородку, подсыпешь мороженных овощей из пакетика -- и
можно есть, запивая горячим чаем. Если бы в Доме имелось спиртное, то
Франц, наверно бы, запил, -- но спиртного не было. Разыскивая как-то раз на
"складе разных вещей" лекарство от головной боли, он наткнулся на залежи
довольно сильного снотворного и очень обрадовался: теперь можно будет
дольше спать! С тех пор, большую часть суток Франц проводил в своей спальне
на кровати -- однако спать в течение всего этого времени ему не удавалось.
Задернув шторы, погасив свет и завернувшись с головой в одеяло, он
находился на равном расстоянии между сном и явью.
Отец его работал физиком-электронщиком -- мать рассказывала, что он был
умным и ярким человеком. Однако, особенно ярких воспоминаний о нем у Франца
не осталось -- за исключением рассказов о теории относительности. Вряд ли
отец мог все время рассказывать о теории относительности -- может быть, два
или три раза ... но, почему-то, эти истории навсегда отпечатались в памяти
Франца. Например, как один из братьев-близнецов полетел в космос, а другой
остался на Земле и от этого постарел! Или как муха летела внутри самолета
... А еще отец научил его играть в шахматы, но, проиграв первую партию,
Франц разозлился и швырнул своего короля на пол, отчего у того отломилась
корона, а сам он получил затрещину ...
ничего, кроме стыда, что не чувствует ничего, кроме стыда; но почувствовать
ничего другого не мог. На похоронах и мать, и старший брат поцеловали
мертвого папу в лоб, а Франц -- испугался и не поцеловал, отчего ему стало
еще стыднее. Однако на следующий день стыд прошел ...
плиту. Открыв холодильник, он долго водил непонимающим взглядом по пустым
полкам, потом тихо закрывал дверцу. Идти вниз, в подвал не было ни желания,
ни сил -- и тут его осеняло: варенье! Про варенье-то он забыл!
еще на треть полная десятилитровая банка, окруженная горой разорваннх
упаковок от снотворного ...
курс, когда занятия, учебники и вообще вся математика вдруг опротивели ему
хуже горькой редьки. Он хотел бросить университет, стал много пить,
баловался марихуаной и кокаином, а также вел, что в их компании называлось
"разнузданный образ жизни": то есть, имел по две-три подружки одновременно.
Больше всего тогда Франц интересовался музыкой -- у него всегда имелись к