Чтение 51–й страницы книги ~Армагед-дом~

башне, от основания и до жестяного купола.

- С-с-с... Ш-ш-ш... паек дадут... поделишься?

- Дождешься от них... Ш-ш-ш...

- Бывай...

- С-с-с...

Рев мотора.

Прожектор погас совсем, и темнота сделалась совершенно непроницаемой. Не
светилось ни одно окно. Страшно.

Максимов подался вперед, и она ухомощутила его щекочущее дыхание.

- А если... они остались... следить?

- Темно, - сказала Лидка шепотом. - Сейчас пойдут прохожие, ну и те, кто с
работы еще не пришли... И тогда мы выйдем, в темноте. Кто что докажет?

- Вы храбрая, - сказал Максимов еле слышно. Она усмехнулась:

- Я трусливая... Твоя мать не волнуется? Парень поерзал на скамейке.

- Она... знает же, что я могу в облаву... то есть в тревогу попасть. То
есть она волнуется, конечно...

- Посидим еще минут пятнадцать и пойдем... Пообещай мне, Артем.

- Что?

- Пообещай, что сам ты НИКОГДА не будешь так делать.

Новый порыв ветра заставил обоих поежится. Лидка терла ладони в перчатках,
но пальцы не желали согреваться, а только еще больше замерзали.

- Потому что... люди должны честно тренироваться?- спросил Максимов так
тихо, что Лидка скорее догадалась, нежели расслышала.

Теперь, когда глаза отвыкали от света, можно было различить очертания
бойниц. И хлопья летящего снега. И одинокую звезду в разрыве снеговых туч.

- Потому что тебя поймают, дурачок. Он вздохнул с таким облегчением, что
даже сквозь вой ветра Лидка расслышала его вздох.

- Я так и... но меня не поймают!

- Поймают. Обещай, что не будешь. Иначе завалю на контрольной.

Он неуверенно помолчал.

- Знаете... я больше не боюсь контрольных.

- Хорошо. А по моей личной просьбе?

Он помолчал еще.

- Хорошо. Обещаю.

В темноте они пожали друг другу руки, и Лидка поняла, что пальцы Максимова
едва сгибаются.

- Так дело не пойдет... Еще минут десять терпеть. Она стянула с него тонкие
перчатки из фальшивой кожи и принялась растирать его руки снегом- свои и его.
Согрелась. Снег таял, стекал с красных, распухших, горячих ладоней.

- Как уши?

- Пока не надо...

- Еще пять минут. Сейчас выходим.

Она очень давно никого не КАСАЛАСЬ. Мимолетные объятия с мамой, дружеские
рукопожатия Тимура-не то...

Пришла и утвердилась давняя, запретная мысль: это мог быть мой сын. Лидка
поняла, что, не прогнав этой мысли, она навсегда испортит этот вечер и этот
день. И по-настоящему возненавидит Артема Максимова.

"Это НЕ МОГ быть мой сын!"

- Э, да у тебя нос отмерз, - сказала она небрежно. Притянула его к себе -
он не очень сопротивлялся - и губами отыскала губы.

Поцелуй на морозе - удовольствие экзотическое. Впрочем, она не собиралась
развращать Максимова, ей важно было застолбить, что он НЕ СЫН ей.

А он ответил. Он, оказывается, прекрасно умел целоваться. Все наговаривают
на современную молодежь, что она, мол, ленива и закомплексована.

Лидка выгнулась дугой. Давно забытое ощущение;

Господи... Нарвалась. Сама. Нарвалась.

Она обняла его за плечи - поверх детского пальтишка.

В окошко-бойницу заглядывала звезда. Уже и не одна; небо постепенно
очищалось, снег перестал, но ветер усиливался.

Он заболел бронхитом и месяц не показывался в школе. Для Лидки это был
долгий, как жизнь, счастливый и тяжелый месяц.

В крошечной квартирке, которую она снимала вот уже несколько лет, царили
смятение и беспорядок.

Упорядоченный беспорядок, узаконенный - ей просто не хотелось ничего
менять, как будто предметы, сдвинутые со своих случайных мест, способны были
разорвать установившийся ход вещей. И максимовский шарфик, забытый на письменном
столе, остался лежать там, куда его бросили, - Лидке казалось, что это добрая
примета. Пусть лежит.

В ванной так и осталось висеть чистое махровое полотенце, которым
пользовался гость. Полотенце давно высохло, но Лидка не спешила его убирать.
Пусть висит.

Иногда, просыпаясь с четыре утра, она покрывалась потом от мысли, что все
кончено и Максимова не вернуть. Что, оклемавшись после болезни, он тихонько
переведется в другую школу. Что ему мучительно стыдно вспоминать все случившееся
с ним, что он в депрессии, что он ненавидит ее, старую дуру, стерву биологичку,
что он смеется над ней и презирает себя...

После часа-другого таких раздумий Лидка вставала, в темноте брела на кухню
и глотала приготовленные с вечера таблетки. Иногда после этого удавалось снова
заснуть.

Возвращаясь в сумерках из школы, она задирала голову и смотрела на свое
темное окно. Понимала всю глупость этого ритуала и все равно смотрела- ей
казалось, что однажды окно окажется освещенным.

- Я тороплюсь, - говорила она коллегам и знакомым. - Меня ждут.

Коллеги и знакомые переглядывались, и Лидка в этот момент верила, что
сказанное - правда, что ее действительно ждут. Она торопилась домой, поднималась
на пятый этаж по узкой вонючей лестнице, входила к себе в комнату - и видела
небрежно брошенный шарф, хранящий остатки мальчишечьего запаха, и две чашечки
из-под кофе с засохшим узором гущи на дне.

Тогда она садилась на край дивана, смотрела в потолок и счастливо
улыбалась.

Она выдумывала поводы, разрешавшие ей позвонить Максимову домой. Поводов
находилось хоть отбавляй: близилась весна, а с ней и выпускные экзамены.
Состояние максимовского здоровья должно было внушать педагогу серьезные
опасения; Лидка несколько раз репетировала предстоящий разговор, прокручивала в
уме разные его варианты. Можно позвонить из учительской, а можно из автомата.
Можно позвонить вечером, когда дома будут максимовские мать и брат. А можно
утром, и тогда есть шанс застать болящего в одиночестве.

Она выучила на память номер его телефона.

Но ни разу не позвонила.

К концу зимы участились болезни и среди учителей, Лидке накидали
дополнительную нагрузку. Уроки шли один за другим, классы - старшая и средняя
группа - сменяли друг друга в Лидкином кабинете биологии. При этом мальчишка или
девчонка, усевшиеся на священное место Максимова, вызывали у нее не совсем
понятное раздражение. Ей приходилось делать усилие, чтобы скрыть его.

Иногда ей приходилось сдерживать себя, чтобы без видимой причины не
улыбаться во весь рот. Она чаще обычного ходила по классу, вдоль рядов, потому
что скрипучий стул отзывался звуком на каждое движение и усидеть на нем бывало
невмоготу.

На нее смотрели. Оглядывались на улице совершенно незнакомые мужчины.
Таращили глаза старшеклассники. Как будто от нее исходило тепло. Или запах. Или
невидимые волны, колебания, круги по воде.

Однажды - Максимов болел уже двадцать дней - она решилась заговорить с
математичкой, обремененной классным руководством.

- Этот, Максимов... Что он себе думает, на второй год оставаться?

- Говорила с матерью,- нехотя отозвалась замученная, неухоженная женщина. -
Скоро должен выйти... Вы уж, Лидия Анатольевна, дайте ему возможность догнать
программу. Обидно - отличник был...

Лидка поджала губы, и сама поразилась, как удачно, как естественно
сложилась на лице стервозная гримаска. Вот ведь привычка. Прирастает.

А через неделю Максимов появился в классе. Она увидела его мельком, на
перемене, и долго сидела в учительской, успокаивая бьющееся сердце, удерживая
разъезжающиеся к ушам губы. Дура, дура, старая дура!

Она вошла в класс минут через пять после звонка- ученики уже почти
уверились, что биологичка наконец-то заболела.

Она вошла, вызвав всеобщее разочарование; она умышленно не смотрела на
максимовскую парту и, только утвердившись за столом, позволила себе "заметить"
новоприбывшего:

- А-а, Максимов! Ну наконец-то! Как ты себя чувствуешь?

Она сразу же пожалела об этом вопросе. Потому что теперь придется
выслушивать ответ.

Максимов поднялся, и она увидела, что он похудел. И он изменился: остатки
детства, неуклюжая фигура в мешковатом костюмчике, круглые щеки- все осталось в
прошлом.

- Спасибо, хорошо, - сказал он тихо. - ПОЧТИ СОВСЕМ хорошо.

От этого "почти совсем" вспыхнули Лидкины уши, прикрытые, по счастью,
распущенными волосами. Она нервно поправила прическу; ей казалось, что весь
класс, от проницательной Антонины Дрозд до туповатого тихони Харченко, наблюдает
за ней и прекрасно понимает, что происходит.

- Тебе придется догонять программу, - сказала Лидка, глядя в журнал.-
Садись... У нас сегодня новая тема. Государственные заповедники и их роль в
биологическом ритме живой природы...

Максимов сидел, низко опустив голову.

На перемене она то и дело выходила из учительской. Шла по коридору, то в
туалет, то в библиотеку, то еще куда-то.

Он стоял перед огромным стендом и делал вид, что изучает правила
внутреннего распорядка. Он стоял, не сходя с места, все двадцать минут, пока
длилась перемена.

Он тоже боялся.

Он боялся, выслеживая ее после уроков. Только потом она поняла, как страшно
ему было сделать этот первый шаг, а вдруг она засмеется и прогонит? Или, что