Чтение 51–й страницы книги ~Гравилет "Цесаревич"~

форсировать рубеж.

Сначала сладкопевец Горбачев во время первого карабахского толчка
вместо того, чтобы стараться защитить тех, кто, вне зависимости от
политической ориентации, нуждался в защите, начал игру, рассчитывая, будто
эта кость в горле двух стран заставит их вечно обращаться к Москве, как к
арбитру - и тем продемонстрировал, что центр, начавши терять смысл с
удалением пугалища войны, окончательно выродился, и кто смел - тот и съел.
Потом стало ясно, что государство ни в малейшей степени не отвечает за
своих налогоплательщиков, а следовательно - политически не существует,
заботясь только о себе, как распоследний ларьковый спекулянт, и
предоставляя остальным спасаться кто как может; это называлось
долгожданным предоставлением экономической самостоятельности. Потом, пока
Борька, подсаживая Мишку, умолял всех брать столько суверенитета, сколько
они смогут, окончательно лопнула экономика, и оказалось, получить нечто
необходимое тебе можно только выменяв это на нечто, необходимое другим; а
для такого фронтового "махания не глядя" как минимум, нужно чем-то
обладать. А наикратчайший путь к полному обладанию тем, что есть у тебя
под руками, уже был указан - самоопределение вплоть до полного отделения.
А когда все разом хапнули, что успели, с инфантильно садистским
злорадством стараясь еще побольнее ущучить соседей и продемонстрировать
свою для них необходимость: А ну-ка, попробуйте обойтись без нашей
картошки! А вот попляшите-ка без бензина! Хрен вам на рыло, а не крепежный
лес, если будете плохо себя вести! Севастополь строили запорожские казаки,
и баста! - на всех уровнях начался, раскручиваясь день ото дня все
свирепей, нескончаемый, чисто империалистический передел мира.

История...

Ежась и слегка даже постукивая зубами от сырого пронизывающего ветра,
я пошел домой. Явно собирался снег. Да он уж ложился сколько раз и снова
таял. Грязь, грязь, грязь...

И дома было не согреться. Разве что допить сэкономленные позавчера
полтораста грамм суррогатной ларьковой водки.

Медленно расхаживая взад-вперед по комнатушке и глядя на вздутые,
отвалившиеся по углам обои, я потягивал из стакана. Жидкость была
сладковатой и тошнотворной. И совсем не согревала.

Слишком уж пусто было дома. Сын, солдатик-первогодок, прошлой осенью
погиб в Угличе, когда партия имени царевича Дмитрия провозгласила
столицизацию города и попыталась поднять путч; бывший инструктор
ярославского горкома Роберт Нечипоренко, ныне президент Ярославской
области, относящийся ко всем проявлениям национализма и сепаратизма на
своей территории резко отрицательно, решительнейшим образом потопил путч в
крови, первым эшелоном бросив на убой салажат. А жена ушла еще четыре года
назад. Когда у нее обнаружили трихомонады, она заявила, что это я ее
наградил; бог его знает, в то лето я действительно потрахивал скучавшую
здесь вдвоем с сыном, шахматным вундеркиндом, интеллигентную безмужнюю
дачницу, как-то так получилось, но вообще-то, когда я сходил к врачу, с
великим трудом не облевав от разговоров дожидавшихся приема юношей и
девушек, у меня ничего не нашли - однако я покорно жрал трихопол, от
которого почему-то зверски хотелось спать, и жена тоже вроде подлечилась,
но через три месяца все, кроме дачницы, повторилось; тут уж она, сказав
мне все, что говорят в таких случаях, собрала мои манатки и выперла с
квартиры...

Тогда и пропали все бумажки, относящиеся к последней научной работе,
которую я пытался вести, - впопыхах я их не забрал, потом, надеясь, что
все как-то войдет в колею и давая супруге время опамятоваться, не спешил
приходить за ними. Мне, самонадеянному дураку, казалось, что пока там
сохраняется что-то мое, хоть папка, хоть помазок для бритья, не все нити
порваны, а когда я решил, что выждал достаточно, оказалось, там уже другой
мужик и все мои останки давно выброшены... Хотя громко сказано: научная
работа. Не для науки - просто для себя пытался ответить на годами мучавший
меня вопрос: почему более-менее ровно шедшее в направлении общей
гуманизации развитие Европы и России вдруг в семидесятые годы прошлого
века резко переломилось, начав давать все более уродливые всплески
жестокости, которые и увенчались затем войной, а из-за нее - Октябрем, а
из-за него - рейхом, а из-за него - термоядерным противостоянием и так
далее? Даже войны стали вестись совсем иначе, даже политические убийства
стали иными - не за что-то конкретное, а из общих, из принципиальных
соображений, не в живого человека стреляем, а в символ того или этого...
Словно дьявол сорвался с цепи.

То ли именно тогда нашли друг друга, как два оголенных провода,
надуманное, умозрительное насилие из теоретических марксистских книжек и
практическое, сладострастное насилие полууголовников, полупсихов - нашли и
начали искрить, поджигая все кругом? То ли в связи с развитием демократий
именно тогда впервые в истории социально значимыми стали широкие массы
низов, рост значимости которых явно опережал рост их культуры;
почувствовав свой новый вес, они, в отличие от прежних времен, перестали
стараться подражать элите и подвергли основные ее ценности осмеянию и
старательному выкорчевыванию из собственного сознания, а среди этих
ценностей были такие веками культивировавшиеся понятия, как честь и
уважение к противнику... Не знаю. Ответов были десятки и ни одного.
История...

В дверь уверенно постучали. Не допив, я поставил стакан на стол и
пошел открывать.

Там стояли двое крепких мужчин в куртках металлистов и с прическами
панков.

Внутри у меня все оборвалось. И, очень глупо, - стало до слез жалко
недопитой водки.

Но допьют уже они.

- Господин Трубников? - сухо и очень корректно спросил один из
метанков.

- Да, это я, - безжизненно подтвердил я. Второй метанк хохотнул:

- Был Трубников, а стал Трупников!

Первый не обратил на него внимания. Отодвинув меня, они вошли. Первый
завозился у себя в карманах; второй крендебобелем прошелся по моей
каморке. Срисовал стакан; взял, поболтал, принюхался брезгливо и одним
махом опрокинул в рот. Первый и на это не обратил никакого внимания. Он
наконец добыл свой блокнот и перелистнул несколько страниц.

- На уроках вы несколько раз утверждали, что в осуществлении
октябрьского переворота одна тысяча девятьсот семнадцатого года помимо
евреев, грузин и латышей участвовали и отдельные представители русской
нации?

- Да, - сказал я. - Это исторический факт.

Он сокрушенно покачал головой. Плюнул на палец и пролистнул еще
страницу. Они листались не вбок, а вверх.

- Вы выражали так же сомнение в возможности построения справедливого
общественного устройства в одной, отдельно взятой Вырице?

Так открещиваться от большевиков и так повторять самые дикие из их
околесиц...

- Выражал, - как Джордано Бруно, подтвердил я.

Он запихнул блокнот обратно в карман и сделал рукою безнадежный жест:
дескать, раз так, то ничего не попишешь.

- Вы посягаете на главные святыни народа, - проговорил он с мягкой
укоризной. - Вы подрываете его веру во врожденную доброту русского
национального характера и его уверенность в завтрашнем дне. Вам придется
поехать с нами.

Мы вышли из дома. Из окон глазели, некоторые даже плющили носы об
стекла. Молодая мама, указывая на меня пальцем, что-то горячо втолковывала
сразу забывшему о своем игрушечном паровозике пацаненку: мол будешь плохо
себя вести, с тобой случится то же самое. Подошли к грузовику. Димка
блаженно курил, сидя на подножке; завидев нас, он отвернулся и, стараясь
не глядеть на меня, встал, отщелкнул окурок и полез в кабину.

- В кузов, - негромко скомандовал первый метанк.

В кузове мы разместились со вторым - тем, который шутил. Первый сел к
Димке, в кабину.

Истошно завывая от натуги, грузовик заколотился по разъезженной
колее, расплескивая фонтаны грязи и едва не опрокидываясь на особенно
норовистых ухабах. На повороте щедро окатили тетку Авдотью, которая,
надрываясь, волокла по кочковатой раскисшей обочине полную денег садовую
тележку - судя по направлению, шла в булочную, совершенно зря шла. Жижи
смачными коровьими лепехами пошмякалась на беспорядочно наваленные друг на
друга пачки купюр.

- Авдотья! - крикнул я, полурупором приставив одну ладонь ко рту. -
Хлеб уж часа полтора как кончился!

Она всплеснула руками, и будто подрубленная, села наземь.

Приехали на двор за большой свинофермой, и я понял, что надежды нет.

Остановились. Я подошел к краю кузова, ухватился было за борт, но
шутник негромко позвал сзади:

- Эй!

Я отпустил борт и распрямился, обернувшись к нему. Он, усмехнувшись,
вломил мне в рыло. Вверх тормашками я вывалился через борт кузова и на
секунду, видимо, потерял сознание от удара затылком.

Очухался. Завозился, попытался перевернуться на живот. Получилось.
Плюясь кровью, начал было вставать на четвереньки; руки скользили в
ледяной грязи. Отчетливо помню, как грязь выдавливалась между
растопыренными пальцами. Все плыло и качалось. Тут прилетело под ребра.
Ботинком, наверное. Свет погас, и воздух в мире опять на какое-то
мгновение кончился. А когда я вновь смог дышать и видеть, они уже уминали
меня в мешок. Не сказав ни слова, даже не рукоприкладствуя больше, они
утопили меня в выгребной яме.

И, уже задохнувшись в кромешной тесноте мешковины, залитый хлынувшей
внутрь поганой жижей, я понял наконец, почему мир, где я прожил без малого