дым застилает лестницы, по которым лезут на стены разномастно одетые турки
и венецианская гвардия в сверкающих латах. Рубятся, падают вниз, лезут
снова. Вся эта неподобь длится час, два, три, паконец наступающие отходят,
равняют ряды, перекликаются, подбирают раненых и убитых. Со стен кричат
обидное. Огрызаясь, венецианские стрелки всаживают еще несколько
аркебузных кованых орехов в толстые створы ворот, но вот отходят и они,
складывая подсохи своих тяжелых, с коротким стволом, неуклюжих ружей.
Первый приступ отбит, и Андроник, что, трясясь от возбуждения ярости и
страха, наблюдает с башни за боем, радостно хлопает в ладони и кричит. Его
единственный глаз сверкает неистово, лицо кривит судорога, он хватает за
рукав хмурого генуэзского капитана, просит совершить вылазку, но тот
отрицательно крутит головой: <Мало людей! Болгары ненадежны! Даже второго
приступа нам не выдержать!>
омывающих столицу бывшей империи, одолевает венецианский флот. Четвертого
августа - второй штурм. Густыми рядами, неся в руках осадные лестницы,
турки, закусив длинные усы, идут на приступ. Вновь гремят аркебузы, туда и
сюда летят короткие смертоносные арбалетные стрелы, падают мертвые тела.
Наконец цитадель выкидывает белый флаг, умолкают выстрелы. Крепость
сдается законному императору Иоанну V. Но Андроник не хочет назад, в башню
Анема! И, что гораздо важнее, этого не хотят и сами генуэзцы, мыслящие
отыграться еще за давешнее поражение. Поэтому в последней перегруженной
галере, что отчаливает в сумерках от причала Влахерн, уходя к сумеречной
глухо гудящей Галате, кроме Андроника с сыном, сидят насильно забранные
неудачником-узурпатором с собою его дед, бессмертный старец-монах
Иоанн-Иоасаф Кантакузин (он будет посажен в галатскую тюрьму и выйдет
оттуда лишь в 1381 году по договору о мире), императрица Елена, мать
Андроника, которую тот тоже берет заложницей, и ее сестры, тетки Андроника
и дочери Кантакузина. Все они были схвачены еще месяц назад по подозрению
в содействии освобождению Иоанна V с Мануилом. Воистину, приходит на ум,
не был ли султан Мурад провидчески прав, потребовав от Иоанна V шесть лет
назад суровой расправы с взбунтовавшимся сыном?
воротах турки, еще грозно бороздят волны боевые корабли обеих республик,
еще не окончена война, а в разгромленном городе уже собирается очередной
собор православного духовенства (и Киприан деятельно торопит: скорее,
скорее!), дабы свергнуть с престола патриарха Макария и отправить его в
заточение в монастырь. Все рады, все довольны, все только этого и ждали и
жаждали! Все всегда, всю жизнь, считали Макария <злославным>,
<преступным>, <не по канонам поставленным> и прочая, и прочая. И обретший
голос, вид и стать Киприан с глубоким, жгучим, почти садистским
наслаждением подписывает в череде прочих иерархов <низвержение> Макария (а
с ним и Митяя, и Митяя!!!), подписывает, воскрешая почти угасшую было
надежду получить наконец вожделенный московский владычный престол.
ничего не знали. Тем паче что и генуэзцы отнюдь не стремились
распространять на Руси вести о своих константинопольских неудачах!
княжую казну и выдал чистые заемные листы со своею подписью и печатью.
Требуемые суммы, взятые при нужде у фряжских банкиров и менял, Митяй волен
был вписывать туда под готовую княжескую печать.
погубило впоследствии Митяя!), и тут вот встал вновь и грозно вопрос о
Дионисии.
князя: - Безлепо есть посылать мя на поставление, ежели оный прегордый
игумен устремит стопы своя к Царюгороду и будет пакостить мне и тебе,
княже, тамо! Ведаю, каковы греки! Листов твоих, всей казны нашей
недостанет тогда! Воспрети! Не возможешь - отпусти мя в монастырь! Знал
бых таковое, не бы шел на Москву с Коломны служить тебе, княже! Не
обессудь, не посетуй, а сраму пред греками от игумена сего не хочу!
Довольно и так он мя осрамил пред всеми епископами нашея земли! Не могу и
не жду более, княже! Уйми или отошли мя в келью, и не зреть мне больше ни
палат, ни лица твоего!
набычась, руки сунув за опояску, и, наконец, огрубевши ликом (красными
пятнами неровно загорелись ланиты князя), изрек:
не остановить!
будет честь твоя и моя тоже, ежели оный Дионисий учнет в Царьграде срамить
волю пославшего мя великого князя московского?! Не реку: вверзи в темницу,
но - задержи, удержи, дондеже пройдут и прииду есмь!
нижегородского епископа. А посему князь <возбрани Дионисию не идти к
Царюграду, да не сотворит пакости, никоя споны Митяю, дондеже приидет в
митрополитех. И повеле Дионисия нужею удержати>. К делу был вызван тот же
Никифор с приказом затворить Дионисия неволею в келье монастыря, выставить
охрану и, не учиняя иной истомы, держать твердо.
потолок, и стены сдвигаются, давят... Как он был глуп! Как неразумно смел!
Кому и в кого он поверил?! Как мог не понять заранее, что Дмитрий не чета
суздальским князьям, которые все слушались своего игумена, а после
епископа; что здесь, на Москве, иные законы, что великий князь, глава
Руси, не захочет, чтобы духовная власть воспрещала ему, и все одно содеет
по-своему! Содеет уже затем, дабы выказать свою волю, дабы напомнить, что
он - князь великий! Боле того, а он сам, Дионисий, как бы поступил на
месте Дмитрия Иваныча? Он с разбегу замер, остановился, упрямо склонивши
голову: в самом деле, как бы поступил он? Не стойно ли князю?!
седина, он стал сух и поджар, одрябла и покрылась коричневыми пятнами
кожа. Но дух его был молод и воинствен, как и полстолетия назад. Такие
люди и на закате дней редко помирают от старости! Он мог только рухнуть,
сломавшись изветшавшею плотью (инсульт или инфаркт, сказали бы теперь),
ибо в нем не было и поднесь ни грана старческого покоя, и всепрощения,
свойственного старикам, не было тоже. Он внимательно изучил запоры,
решетки, выходы из кельи. Бежать? Бежать отсюда было трудно, а быв поиман,
он рисковал угодить уже в земляную тюрьму. Тут вот Дионисий и вспомнил о
единственном человеке, могущем ему помочь, о Сергии.
страстно, умоляя его отпустить, каясь в высокомерии, клятвенно обещая
прекратить всякий спор с Михаилом-Митяем и не рваться более в Царьград. Он
просил одного: освобождения, выставляя поручителем за себя игумена Сергия.
<Ослаби ми и отпусти мя, да живу по воле. А уже к Царюграду не иду без
твоего слова. А на том на всем поручаю тебе по себе поручника, старца
игумена Сергия>.
Сергия и для него значило много, во всяком случае достаточно, дабы
передать послание Дионисия в собственные князевы руки...
положение поставит он радонежского игумена, нарушив клятву, он тоже не
думал. Не думал, да, да! Именно не думал! Ему жажда была вырваться из
затвора любыми путями, любою ценой! Все прочее в тот час вовсе не
существовало для Дионисия. Мог бы - сквозь стену прошел, водою просочился
сквозь землю!
вздохам жены чуял, что, полонивши епископа, поступил круто. И по тому по
всему послал-таки к Сергию! Да и Митяй тут как-то сразу и вдруг поддержал
князя. Он, Митяй, судил по себе самому и потому не верил, что Дионисий
сдержит обещание. Но тогда - наконец! - появлялась у него первая надежда
на расправу с ненавистным радонежским игуменом. И потому Митяй на этот раз
не воспротивился воле князевой.
писании. И Дионисия выпустили. И он уехал в Нижний, а оттуда, <мало не
пождав>, устремился к Константинополю. Пустился по Волге, в обход страшной
для него Орды через Дербент и горы Кавказа, через Трапезунд и турецкие
владения. Весть о его бегстве, разумеется, сразу дошла до Москвы.
Коликую святость явил! Ни во что же поставил и имя Божие!
исихастов-молчальников и особенно игумена Сергия, не возразил, не
заспорил, но смолчал. Прав был Митяй! И таков ли безгрешен знаменитый
радонежский игумен? Как-никак пришлый, находник, из ростовских, разоренных
москвичами бояр!..
едином тонком волоске князева похотения.
воспользуется его поручительством, чтобы обмануть князя? Конечно, знал! Не
мог не знать. Сергий, с его сверхчувствием, развитым годами
подвижничества, все и про всех знал заранее. Но не будем требовать от
человека - даже святого! - чтобы он чрезмерною честностью подыгрывал злу.
Так мы и от Бога начнем требовать признания прав Дьявола на частичное (или
полное!) владение нашим миром. Требованья и похотенья Митяевы не должно
было уважить. И позволять ему арестовывать русских иерархов не должно было
такожде.