Чтение 51–й страницы книги ~Темные аллеи~

гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с
галунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунный
шар, головой, за ним цыганка-запевало с низким лбом под
дегтярной челкой... Она слушала песни с томной, странной
усмешкой... В три, в четыре часа ночи я отвозил ее домой, на
подъезде, закрывая от счастья глаза, целовал мокрый мех ее
воротника и в каком-то восторженном отчаянии летел к Красным
воротам. И завтра и послезавтра будет все то же, думал я, --
все та же мука и все то же счастье... Ну что ж -- все-таки
счастье, великое счастье!

Так прошел январь, февраль, пришла и прошла масленица. В
Прощеное воскресенье она приказала мне приехать к ней в пятом
часу вечера. Я приехал, и она встретила меня уже одетая, в
короткой каракулевой шубке, в каракулевой шляпке, в черных
фетровых ботиках.

-- Все черное! -- сказал я, входя, как всегда, радостно.

Глаза ее были ласковы и тихи.

-- Ведь завтра уже Чистый понедельник, -- ответила она,
вынув из каракулевой муфты и давая мне руку в черной лайковой
перчатке. -- "Господи владыко живота моего..." Хотите поехать в
Новодевичий монастырь?

Я удивился, но поспешил сказать:

-- Хочу!

-- Что ж все кабаки да кабаки, -- прибавила она. -- Вот
вчера утром я была на Рогожском кладбище...

Я удивился еще больше:

-- На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?

-- Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили
архиепископа. И вот представьте себе: гроб -- дубовая колода,
как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего
закрыт белым "воздухом", шитым крупной черной вязью -- красота
и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями...

-- Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!

-- Это вы меня не знаете.

-- Не знал, что вы так религиозны.

-- Это не религиозность. Я не знаю что... Но я, например,
часто хожу по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня
по ресторанам, в кремлевские соборы, а вы даже и не
подозреваете этого... Так вот: диаконы -- да какие! Пересвет и
Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы:
высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют,
перекликаясь, -- то один хор, то другой, -- и все в унисон и не
по нотам, а по "крюкам". А могила была внутри выложена
блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит
снег... Да нет, вы этого не понимаете! Идем...

Вечер был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; на
кирпично-кровавых стенах монастыря болтали в тишине галки,
похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно играли
на колокольне. Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в ворота,
пошли по снежным дорожкам по кладбищу, -- солнце только что
село, еще совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали
заката серым кораллом сучья в инее, и таинственно теплились
вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки,
рассеянные над могилами. Я шел за ней, с умилением глядел на ее
маленький след, на звездочки, которые оставляли на снегу новые
черные ботики -- она вдруг обернулась, почувствовав это:

-- Правда, как вы меня любите! -- сказала она с тихим
недоумением, покачав головой.

Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки в
опущенной муфте, она долго глядела на чеховский могильный
памятник, потом пожала плечом:

-- Какая противная смесь сусального русского стиля и
Художественного театра!

Стало темнеть, морозило, мы медленно вышли из ворот, возле
которых покорно сидел на козлах мой Федор.

-- Поездим еще немножко, -- сказала она, -- потом поедем
есть последние блины к Егорову... Только не шибко, Федор, --
правда?

-- Слушаю-с.

-- Где-то на Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем
его искать...

И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то
переулкам в садах, были в Грибосдовском переулке; но кто ж мог
указать нам, в каком доме жил Грибоедов, -- прохожих не было ни
души, да и кому из них мог быть нужен Грибоедов? Уже давно
стемнело, розовели за деревьями в инее освещенные окна...

-- Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель, -- сказала она.

Я засмеялся:

-- Опять в обитель?

-- Нет, это я так...

В нижнем этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было
полно лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки
блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в
бане. В верхних комнатах, тоже очень теплых, с низкими
потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с
зернистой икрой замороженным шампанским. Мы прошли во вторую
комнату, где в углу, перед черной доской иконы Богородицы
Троеручицы, горела лампадка, сели за длинный стол на черный
кожаный диван... Пушок на ее верхней губе был в инее, янтарь
щек слегка розовел, чернота райка совсем слилась с зрачком, --
я не мог отвести восторженных глаз от ее лица. А она говорила,
вынимая платочек из душистой муфты:

-- Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и
Богородица Троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы -- барин,
вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву.

-- Могу, могу! -- отвечал я. -- И давайте закажем обед
силен!

-- Как это "силен"?

-- Это значит -- сильный. Как же вы не знаете? "Рече
Гюрги..."

-- Как хорошо! Гюрги!

-- Да, князь Юрий Долгорукий. "Рече Гюрги ко Святославу,
князю Северскому: "Приди ко мне, брате, в Москову" и повеле
устроить обед силен".

-- Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северных
монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных
песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь -- вы
представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в
Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной.
Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе
как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее
старины... Все двери в соборе открыты, весь день входит и
выходит простой народ, весь день службы... Ох, уйду я
куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой,
вологодский, вятский!

Я хотел сказать, что тогда и я уйду или зарежу
кого-нибудь, чтобы меня загнали на Сахалин, закурил, забывшись
от волнения, но подошел половой в белых штанах и белой рубахе,
подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил:

-- Извините, господин, курить у нас нельзя...

И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой:

-- К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки,
семушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к
наважке...

-- И к наважке хересу, -- прибавила она, радуя меня доброй
разговорчивостью, которая не покидала ее весь вечер. И я уже
рассеянно слушал, что она говорила дальше. А она говорила с
тихим светом в глазах:

-- Я русское летописное, русские сказания так люблю, что
до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть
не заучу. "Был в русской земле город, названием Муром, в нем же
самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к
жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в
естестве человеческом, зело прекрасном..."

Я шутя сделал страшные глаза:

-- Ой, какой ужас!

Она, не слушая, продолжала:

-- Так испытывал ее Бог. "Когда же пришло время ее
благостной кончины, умолили Бога сей князь и княгиня
преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в
едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных
ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское
одеяние..."

И опять моя рассеянность сменилась удивлением и даже
тревогой: что это с ней нынче?

И вот, в этот вечер, когда я отвез ее домой совсем не в
обычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь со мной на
подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в сани:

-- Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше
десяти. Завтра "капустник" Художественного театра.