казенных вешалок того типа, что не украдешь. На столике - Библия
Гидеоновского издания. Слева от Дэнни находилась дверь в ванную, закрытая
большим, в полный рост, зеркалом. В зеркале отражался он сам с побелевшим
лицом. Дверь была приоткрыта и...
двинулся вперед, словно собираясь покинуть зеркало. Он поднял руки и
прижал их к ладоням Дэнни. Потом, когда дверь ванной распахнулась настежь,
он откачнулся вниз и вбок. Дэнни заглянул внутрь.
Пол выложен крошечными кафельными шестиугольниками. В дальнем конце -
унитаз с поднятой крышкой. Справа - раковина, а над ней еще одно зеркало,
из тех, за которыми обычно скрывается аптечка. Слева - громадная ванна на
львиных лапах, занавеска душа задернута. Дэнни переступил порог и, как во
сне, пошел к ванне - им словно бы двигало что-то извне, как в одном из тех
снов, которые приносил Тони, а значит, отдернув занавеску, он может
увидеть что-нибудь приятное: что-нибудь, потерянное папой или забытое
мамой, такое, что обрадует их обоих...
пятнами, полиловела, раздутый газами живот выпирал из холодной,
окаймленной льдинками, воды, как остров плоти. Блестящие, большие, похожие
на мраморные шарики глаза, вперились в Дэнни. Лиловые губы растянула
ухмылка, больше напоминающая гримасу. Груди покачивались на воде. Волосы
на лобке плыли. Руки неподвижно вцепились в насечки на краях фарфоровой
ванны, как крабьи клешни.
обратно, прочь и канул во тьме его нутра, как камень в колодце. Сделав
один-единственный неверный шажок назад, Дэнни услышал, как звонко
защелкали по белым кафельным шестиугольникам каблуки, и в тот же момент
обмочился.
каменного взгляда. Мертвые руки скребли фарфор. Груди колыхались, как
старые-престарые боксерские груши. Тихонько треснул ломающийся лед. Она не
дышала. Уже много лет это был труп.
глаза выскакивали из орбит, волосы встали дыбом, как у ежа, который
приготовился свернуться клубком
ни звука. Мальчик полным ходом подлетел к выходной двери номера 217, но та
оказалась закрыта. Он забарабанил по ней, совершенно не соображая, что
дверь не заперта и достаточно просто повернуть ручку, чтобы выбраться
наружу. Изо рта Дэнни неслись оглушительные вопли, но уловить их
человеческим ухом было невозможно. Он мог лишь барабанить в дверь и
прислушиваться, как покойница подбирается к нему - пятнистый живот, сухие
волосы, протянутые руки - нечто, волшебным образом забальзамированное и
пролежавшее здесь, в ванне, мертвым, наверное, не один год.
такой спокойный, что перехваченные голосовые связки малыша отпустило, и он
тихонько заплакал - не от страха, а от благословенного облегчения.
книжке... закрой глаза, оно исчезнет).
сосредоточиться, он ссутулился.
НЕТ, НЕТ ТУТ НИЧЕГО!)
понимать, что дверь, должно быть, не заперта и можно выйти, как вечно
сырые, покрытые пятнами, воняющие рыбой руки мягко сомкнулись на его шее,
неумолимо разворачивая, чтобы Дэнни взглянул в мертвое, лиловое лицо.
Бартока, но из маленького проигрывателя лился не Барток, а Бах. Ее пальцы
двигались все медленнее, медленнее, и к тому времени, как сын приступил к
знакомству с давней обитательницей номера 217, Венди уснула, уронив
вязание в колени. Пряжа и спицы медленно колыхались в такт дыханию. Сон
Венди был глубоким, без видений.
населенным видениями, которые казались слишком яркими для того, чтобы быть
просто снами. Несомненно, таких живых снов Джек никогда не видел.
сто, было, похоже, несколько десятков тысяч, - голова его отяжелела. И все
же он бегло просмотрел все листки до единого, опасаясь, что, если будет
небрежен, то упустит именно ту часть "оверлукианы", без которой не создать
некую мистическую связь - ведь Джек был уверен, что это недостающее звено
где-то здесь. Он ощущал себя человеком, который в одной руке держит провод
шнур питания, а другой шарит по чужой темной комнате в поисках розетки.
Если он сумеет отыскать ее, то будет вознагражден чудесным зрелищем.
помог странный случай на детской площадке. Случай этот слишком напоминал
нечто вроде нервного срыва, и Джек не сомневался - так его рассудок
восстал против высокомерного требования Эла Шокли, будь он проклят, забыть
о замысле написать книгу. Не исключено, что это означало, до какой степени
нужно задавить в Джеке уважение к себе, чтоб оно исчезло окончательно.
Книгу он напишет. Если это подразумевает разрыв с Элом Шокли, ничего не
поделаешь. Он напишет историю отеля - напишет честно, без недомолвок, а
прологом станет его галлюцинация: движущиеся кусты живой изгороди,
подстриженные в форме зверей. Название будет не вдохновенным, но
приносящим прибыль:
над Элом или Стюартом Уллманом или Джорджем Хэтфилдом или отцом (жалкий
хулиган и пьяница, вот кто он был), или, раз уж речь зашла об этом, еще
над кем-нибудь. Он напишет эту книгу, поскольку "Оверлук" приворожил его -
возможно ли более простое и правдивое объяснение? Он напишет ее по той
самой причине, по которой писались все великие книги, и художественные, и
публицистика: истина всегда выходит на свет божий, в итоге она всегда
выясняется. Он напишет эту книгу, поскольку чувствует: это его долг.
в банк. Триста пинт апельсинового сока. Оплач.
уже не видел, что там напечатано. Зрение утратило четкость. Веки
отяжелели. От "Оверлука" мысли скользнули к отцу, тот служил санитаром в
берлинской общественной больнице. Крупный мужчина. Этот толстяк возвышался
на шесть футов и два дюйма, и Джек так с ним и не сравнялся - когда,
достигнув шести футов, он перестал расти, старика уже не было в живых.
"Коротышка поганый", - говорил он, награждая Джека любящим шлепком и
разражался смехом. Было еще два брата, оба выше отца, и Бекки - та в
неполных шесть лет была ниже Джека всего на два дюйма, и почти все время,
что они были детьми, даже выше него.
обещающий стать прекрасным, цветок. Однако, когда бутон полностью
раскрылся, оказалось, что изнутри цветок сгнил. Несмотря на шлепки,
синяки, иногда - фонари под глазом, Джек сильно, не критикуя, любил этого
высокого пузатого мужчину. Пока не отпраздновал свой седьмой день
рождения.
Бретт, гуляет со своей девушкой, средний - Майкл, что-то зубрит, Бекки с
мамой в гостиной смотрят старенький капризный телевизор, а сам он сидит в
холле, притворяясь, что играет с машинками, на самом деле поджидая ту
минуту, когда тишину нарушит стук распахнувшейся двери и отец, заметив
поджидающего его Джекки, зычно приветствует мальчика. Собственный
счастливый вопль в ответ, здоровяк идет по коридору, в свете лампы сквозь
стрижку-"ежик" сияет розовая кожа. Из-за больничной белой униформы - вечно
расстегнутая, иногда измазанная кровью куртка, отвороты брюк ниспадают на
черные башмаки - при таком освещении отец всегда казался мягким
колеблющимся огромным признаком.
горячечной скоростью, что просто чувствовал, как воздух свинцовым колпаком
давит на голову. Выше, выше, оба кричали: "Лифт! Лифт!" Бывали вечера,
когда пьяный отец не успевал железными руками вовремя остановить подъем,
тогда Джекки живым снарядом перелетал через плоскую отцовскую макушку и с
грохотом приземлялся на пол позади папаши. Но бывало и по-другому -
заходящийся смехом Джекки взлетал туда, где воздух подле отцовского лица
был насыщен сырым туманом пивного перегара, и там мальчика трясли,
переворачивали, гнули, как хохочущий тряпичный сверток, чтобы в конце
концов поставить на ноги.