Чтение 51–й страницы книги ~Степан Сергеич~

заняла тахту, Антонина, сестра и дочь, устроилась на низеньком стульчике у
радиолы. Заседатели, подумал Петров, будут, как всегда, петь под судью. Если
и появится особое мнение, то у Антонины. Современная вполне особа. Курит --
это заметно по трепыханию крыльев носа, жадно вдыхавших аромат незнакомого
табака. Баба не промах, по мелочам не сшибает.

-- Лена говорила нам, что вы намерены жениться на ней.

-- Она, кроме того, сказала, что намерена выйти за меня замуж.

Мать приготовилась объяснять очередному тупице всю вздорность его
поведения.

-- Очень жаль, но это невозможно. Лена слишком молода, чтобы
самостоятельно решать вопросы брака. Без матери она не решится на столь
важный шаг в своей жизни. Семья -- ячейка нашего общества...

-- Спокойно, -- сказал Петров. -- Оставим теорию для курсовых работ
студентов филфака. Будем говорить приземленно. Есть неопровержимый и
счастливый факт: я люблю Лену, Лена любит меня. Прямым следствием любви двух
людей, удовлетворяющих требованиям гражданского кодекса, является совместное
проживание их с благословения загса. В старину просили согласия родителей,
которые в противном случае могли непослушное чадо лишить наследства и прочих
льгот. Чем грозите вы мне и Лене, если мы не послушаемся вас и поженимся?

-- Сколько вы зарабатываете? -- спросила Антонина. Парень ей нравился.
Рост почти баскетбольный, бицепсы превосходные, одеваться умеет, в темных
переулках идет не оглядываясь, говорит умно.

-- Две двести как минимум.

Это произвело впечатление. Но не на маму. С педагогической
сдержанностью она подбирала новые аргументы. Незаконный жених чересчур
языкаст -- педагогам это не нравится.

-- Лена -- неокрепший ребенок, у нее не образовался правильный критерий
в оценке людей. Почему бы вам не подождать несколько лет? Она кончит
институт...

-- ...приобретет новый критерий и убедится в том, что я -- типичное не
то? В сорок лет критерий будет еще точнее.

-- Мама, он говорит дело... Что толку, что я умнее себя в восемнадцать
лет? Ей-богу, я жалею, что не выскочила замуж за Веньку, чудный мальчишка,
отрицать это ты не можешь...

-- Что за язык, что за слова?!

-- Помолчи, Антонина. -- Папа нервничал: в соседней комнате радио
отсчитывало шесть вечера.

-- Подумайте, это же безумие... Боязнь иметь ребенка: ведь Лена
учится...

-- Не понимаю, что страшного в том, что Лена родит человека. На это и
рассчитывают, вступая в брак.

-- У вас все просто!..

Антонина уже выпытала у сестры необходимое.

-- У вас есть квартира? -- начала помогать она.

-- Кухня -- десять метров, две комнаты: одна -- шестнадцать, другая --
двадцать пять, санузел не совмещенный.

-- Видишь, мама, все в порядке...

-- Я не допускаю мысли, что Лена будет жить отдельно. Она попадет под
ваше влияние, а оно-то мне и не нравится.

-- Не нравится влияние? -- Задергались губы. -- Чем же оно вам не
нравится?

-- Ваша биография... она отразится на Лене и на детях ее. Вы же,
согласитесь, психически неполноценны, у меня учились дети репрессированных,
я знаю...

-- Мама! Он -- реабилитирован!..

-- Ты прекратишь вмешиваться или нет?.. Реабилитирован? Ну и что? Его
навыки не отмоешь.

Губы дергались, корчились, извивались... "Спокойно, -- вбивал в себя
Петров, -- спокойно. Терпи, терпи, усмири язык, проглоти его".

Папа воровато высмотрел время, еще раз запустил руку во внутренний
карман пиджака, ощупывая недоизученную программу бегов.

-- Молодой человек, вы в партии?

-- Отец, при чем здесь партия? Брось ты швыряться лозунгами. Человек
прилично зарабатывает, имеет московскую прописку, квартиру, дипломированный
специалист, специальность ходовая, пробьется... Честное слово. Любит нашу
дуреху...

-- Нет и нет!

Необычайное спокойствие овладело Петровым. Лишь где-то билось,
плескалось предчувствие взрыва, и сердце отстукивало секунды до него. Он
выкинул в окно папиросу, выпрямился. Холодно и ясно смотрел он на зараженную
педагогическими истинами маму, на замордованного ипподромными неудачами
папу, на старшую дочь их, истомленную ожиданием брака.

-- А советы мои, на кого ставить в дубле и ординаре, примете? У меня
ход есть к жокеям, могу помочь. А за это водички святой дадите мне грязь
отмыть... Так, что ли?.. Не-на-ви-жу!

-- Как вы смеете! -- закричала мать.

Раскрытие секрета объединило семью. Папа вскочил, Антонина подобрала
вытянутые ноги.

Он вырвался из квартиры, оттолкнул кого-то, налетел на Лену.

-- К черту!

Побежал вниз. Поворот, еще поворот, мелькали добропорядочные двери
добропорядочных квартир, столбом незыблемости стояла шахта лифта, пыльная,
глубокая, одетая в мелкоячеистую решетку. Еще дверь -- и он во дворе. Он не
понимал, где находится, как попал сюда и как выйти на улицу. Опять провалы,
опять выпадение из памяти целых кусков, бездонные дыры, над которыми
прыгаешь, зажмуриваясь. Начал мотать веревочку с утренних впечатлений.
Вспомнил. Лена, кажется, наверху, держит оборону, сейчас спустится. Забрать
ее отсюда подальше, увести к себе, слышать по утрам ее голос, этот голос
успокаивал, при нем никогда не будет противной дрожи бессилия.

Кто-то торопливо спускался по лестнице. Наверно, Лена. Петров ждал ее,
ждал, и ясность возвращалась к нему. Направо под арку, там улица,
Кутузовский проспект.

Папа слегка сконфузился, перебросил плащ на другую руку.

-- Мать закрыла ее в комнате, -- сказал он тихо. Посмотрел на небо,
покомкал плащ. -- Вы действительно знаете жокеев? Насибова? -- Папа подошел
ближе. -- Он, видите ли, весной на рысистых испытаниях на Конкорде установил
рекорд, а позавчера в третьем заезде...

Дрожь не унималась. Не хватало еще повалиться в пыль, пустить ржавую
пену и лаять на мусоров. Одно слово еще, одно прикосновение -- и начнется
разрядка.

Растолкав очередь, Петров рванул из рук продавщицы бутылку.

Года полтора назад произошел случай, во многом определивший поведение
Степана Сергеича в командировке.

Цеху срочно понадобился ультразвуковой дефектоскоп. Узнали, что есть он
в Промэнергомонтаже, валяется там никому не нужный. Игумнов сгоряча и
поручил Шелагину выпросить на время дефектоскоп. Степан Сергеич поехал,
возмутился в Промэнергомонтаже тем, что тамошние грузчики пьянствуют во
дворе, возмутился и пожаловался руководству. Жалобе посочувствовали, на
грузчиков накричали, а дефектоскоп не дали; несимпатичный человек этот
Шелагин, сует нос не в свое дело... Двинули Стригункова исправлять ошибки,
Мишель прибыл во всеоружии, и промэнергомонтажники сами привезли
дефектоскоп.

Вывод: честному человеку не дали, а проходимцу -- пожалуйста. Степан
Сергеич гневно напыжился, задумался. Позорная неудача с дефектоскопом
ожесточила его, утвердила в прежней, беззаветно принципиальной манере
обхождения с людьми, в голосе опять появились скрипы и скрежеты. Степан
Сергеич рассуждал так: государственные функции во всех звеньях
государственного аппарата исполняют люди, подверженные болезням, привычкам,
слабостям, родственным связям и тому подобному; сознательный человек сам
подавляет мешающие делу чувства, несознательных же (а их, несознательных,
много пока еще) надо воспитывать, то есть не признавать у них вредных
чувств; есть документ, называемый Уставом партии, который обязывает всех
коммунистов преследовать прежде всего государственные цели, он. Устав,
делает людей единомышленниками, сотоварищами Степана Сергеича в выполнении
им того дела, которое поручено ему.

Так он думал. Так и действовал в командировке. Не умасливал секретарей
ответственных товарищей, не замечал их вообще, твердым шагом входил в
кабинеты и -- с порога: "Когда наконец проснется в вас партийная совесть?!
Когда прекратится бездумное расходование государственных средств? Как
коммунист коммуниста спрашиваю: когда? Четвертый день сижу я здесь и не могу
встретить вас!" Или более эффектно: врывался в приемную и бросал секретарше
вопрос, та отвечала, что да, он у себя, как доложить. "Коммунист Шелагин, из
Москвы", -- говорил Степан Сергеич. Перепуганная секретарша скрывалась за
толстокожей дверью...

Так называемые объективные причины он признавал лишь после
внимательного рассмотрения. Прорывался в цехи, настаивал, объяснял,
показывал, верил в себя, потому что когда-то (он помнил это!) убедил
Труфанова, Тамарина, всех. Здесь его принимали за какого-то столичного
деятеля, посланного вразумлять необразованных провинциалов. Заводские
руководители, понаблюдав за москвичом, торопливо утверждали все его заявки,
удовлетворяли все просьбы. Слово "коммунист", произносимое им, обретало
печатный смысл, оно напоминало, будило, оно изумляло свежестью. Много друзей
и недругов появилось у него в эту зиму.

Так и кочевал он из города в город, пересаживаясь с поезда на самолет.
"Москва, Труфанову. Заявка номер 453/67 предприятием удовлетворена. Прошу
организовать приемку, настаиваю на полной проверке партии деталей НБО
453/541. Заявке 073/45 отказано, обращайтесь министерство. Шелагин".