Чтение 51–й страницы книги ~Игра в классики~

слов", -- сказал Оливейра.

-- Лучше приди за ними сам.

-- Ты что, с ума сошел, старик? Пилить три этажа вниз по лестнице,
через улицу по такой стуже, а потом еще три этажа наверх -- таких страстей
нет даже в "Хижине дяди Тома".

-- А ты хочешь, чтобы я, как скалолаз, карабкался туда-сюда по
лестницам.

-- От этой мысли я далек, -- изысканно возразил Оливейра.

-- Или чтобы я нашел в кладовке доску и построил мост.

-- Мысль недурна, да только придется вбивать гвозди, тебе -- с твоей
стороны, а мне -- с моей.

-- Ну-ка, погоди, -- сказал Тревелер и скрылся.

А Оливейра стал придумывать, как бы припечатать его пообиднее при
первой возможности. Полистав "кладбище слов" и вылив на себя еще кувшин
воды, он уселся у окна на самом солнцепеке. Волоча огромную доску, появился
Тревелер и стал просовывать доску в окно. Тут Оливейра увидел, что доску
поддерживает Талита, и издал приветственный свист. На Талите был зеленый
купальный халатик, так ее облегающий, что сразу становилось ясно: под ним
нет ничего.

-- Какой ты скоросохнущий, -- сказал Тревелер, отдуваясь. -- Ну и кашу
заварил.

Оливейра понял, что случай представился.

-- Замолкни, мириаподо199 от десяти до двенадцати сантиметров длиной, с
парою лапок из двадцати одного кольца, на которые разделено тело, четырьмя
глазами и ороговевшими острыми челюстями, каковые при укусе выпускают
активнодействующую ядовитую жидкость, -- выговорил он единым духом.

-- Ороговевшие челюсти, -- отозвался Тревелер. -- Подумать только,
какие слова, че. Послушай, если я буду ее двигать дальше, то в один
прекрасный момент она своей тяжестью выбросит к чертовой матери и меня, и
Талиту.

-- Пожалуй, -- сказал Оливейра, -- но от меня она еще довольно далеко,
и я не могу за нее ухватиться.

-- Выдвинь немного ороговевшие челюсти, -- сказал

Тревелер.

-- Роток мал, че. И потом, сам знаешь, я страдаю horror vacui200. Я --
стопроцентный мыслящий тростник.

-- Если ты и тростник, то тот, каким лупят по пяткам, -- сказал
Тревелер, разъяряясь. -- Я на самом деле не знаю, что делать, доска
становится все тяжелее, ты же знаешь, вес -- понятие относительное. Когда мы
ее несли, она казалась совсем легкой, правда, солнце там не пекло.

-- Затащи ее обратно в комнату, -- сказал Оливейра со вздохом. --
Сделаем лучше так: у меня есть другая доска, не такая длинная, но зато
широкая. Я привяжу к ее концу веревку, сделаю петлю, и соединим обе доски. А
другой ее конец я привяжу к кровати, и вы свою тоже как-нибудь закрепите.

-- Нашу лучше одним концом засунуть в ящик комода, -- сказала Талита.
-- Ты пока тащи твою, а мы закрепим нашу.

"Как у них все сложно", -- подумал Оливейра, отправляясь за доской,
которая стояла в коридоре между дверью его комнаты и дверью лекаря-турка.
Кедровая доска, хорошо обструганная, с двумя или тремя отверстиями от
выскочивших сучков. Оливейра просунул палец в отверстие, думая о том, можно
ли пропустить через него веревку. В коридоре было полутемно (а может, так
казалось после залитой солнцем комнаты), и около двери турка стоял стул, на
котором с трудом умещалась сеньора, вся в черном. Оливейра поздоровался с
ней, выглянув из-за доски, высившейся перед ним, точно огромный и ненужный
щит.

-- Добрый день, дон, -- сказала сеньора в черном. -- Какая жара.

-- Наоборот, сеньора, -- сказал Оливейра. -- Я бы сказал -- мороз.

-- Не насмешничайте, сеньор, -- сказала сеньора. -- Прошу уважать
больных.

-- Но вы совсем не больная, сеньора.

-- Не больная? Как вы смеете?

"Вот она, реальная действительность, -- подумал Оливейра, берясь за
доску и глядя на сеньору в черном. -- То, что я каждую минуту воспринимаю
как реальность, может не быть ею, не может ею быть".

-- Не может быть, -- сказал Оливейра.

-- Ступайте отсюда, дерзкий, -- сказала сеньора. -- Стыдно среди бела
дня выходить из дома в майке.

-- Фирмы "Масльоренс", сеньора, -- сказал Оливейра.

-- Противный, -- сказала сеньора.

"И это я полагаю реальной действительностью, -- подумал Оливейра,
прислонясь к доске и поглаживая ее. -- Эту витрину, на протяжении пятидесяти
или шестидесяти веков убиравшуюся и освещающуюся бесчисленным множеством
рук, воображений, компромиссов, пактов, тайных свобод".

-- Трудно поверить, что вы причесываетесь когда-нибудь, хоть и седой,
-- говорила сеньора в черном.

"Думаешь, что ты -- центр мира, -- размышлял Оливейра, поудобнее
прислонясь к доске. -- Но ты полный идиот. Считать себя центром -- такая же
пустая иллюзия, как и претендовать на вездесущность. Центра нет, а есть
некое постоянное взаимослияние, волнообразное движение материи. Всю ночь я
-- неподвижное тело, а в это время на другом конце города рулон бумаги
превращается в утреннюю газету, и в восемь сорок я выйду из дому, а в восемь
двадцать газета должна поступить в киоск на углу, в восемь сорок пять мои
руки и газета соединятся и начнут двигаться вместе, в метре над землею по
дороге к трамваю..."

-- Что-то дон Бунче никак не закончит с больным, -- сказала сеньора в
черном.

Оливейра поднял доску и втащил ее в комнату. Тревелер знаками
поторапливал, и Оливейра, чтобы успокоить его, два раза оглушительно
свистнул. Веревка лежала на шкафу, надо было придвинуть стул и залезть на
него.

-- Поторопись, -- сказал Тревелер.

-- Сейчас, сейчас, -- сказал Оливейра, выглядывая в окно. -- Свою доску
как следует закрепили?

-- Конец засунули в комод, а сверху Талита придавила ее "Энциклопедией
для самообразования "Кильет".

-- Недурно, -- сказал Оливейра. -- А я на свою положу годовой комплект
журнала "Statens Psykologiskpedagogiska Institut"201, который кто-то
посылает Хекрептен.

-- Единственное, чего я не пойму, -- это как мы их соединим, -- сказал
Тревелер, начиная толкать комод, чтобы доска постепенно выдвигалась в окно.

-- Похоже на то, как два ассирийских вождя таранами разрушали
крепостные стены, -- сказала Талита, как видно, не зря владевшая
энциклопедией. -- Эти твои журналы -- немецкие?

-- Шведские, балда, -- сказал Оливейра. -- И в них говорится о таких
вещах, как Mentalhygieniska synpunkter i forskoleundervisning. Великолепные
слова, вполне достойные этого парня, Снорри Стурлусона, довольно часто
упоминаемого в аргентинской литературе. Выглядит как бронзовый бюст себя
самого со священным изображением сокола.

-- Бурные водовороты Норвегии, -- сказал Тревелер.

-- Ты на самом деле образованный мужчина или притворяешься? -- спросил
Оливейра с некоторым удивлением.

-- Не стану уверять, будто цирк не отнимает у меня времени, -- сказал
Тревелер, -- однако остается малая толика, чтобы пристегнуть звезду на лоб.
Образ со звездой мне вспоминается всякий раз, как речь заходит о цирке.
Откуда я его взял? Не знаешь, Талита?

-- Не знаю, -- сказала Талита, пробуя доску на прочность. -- Наверное,
из какого-нибудь пуэрто-риканского романа.

-- Самое неприятное: чувствую, что знаю, где это вычитал.

-- У какого-нибудь классика? -- задал наводящий вопрос Оливейра.

-- Не помню, про что, -- сказал Тревелер, -- но книга незабываемая.

-- Оно и видно, -- сказал Оливейра.

-- Наша доска в полном порядке, -- сказала Талита. -- Не знаю, только,
как ты привяжешь ее к своей.

Оливейра закончил распутывать веревку, разрезал ее надвое и одной
половиной привязал доску к кровати. Доску он выставил в окно и стал двигать
кровать, доска, перекинутая через подоконник, стала опускаться, пока не
легла на доску Тревелера, ножки кровати поднялись над полом сантиметров на
пятьдесят. "Но если кто-нибудь пойдет по этому мосту, ножки полезут все
выше, вот в чем беда", -- подумал Оливейра с беспокойством. Он подошел к
шкафу и попытался придвинуть его к кровати.

-- Нечем закрепить? -- спросила Талита, которая сидела на своем
подоконнике и смотрела, что происходит в комнате у Оливейры.

-- Примем меры, -- сказал Оливейра, -- во избежание неприятностей.

Он придвинул шкаф к кровати и осторожно стал заваливать его на кровать.
Талита восхищалась силой Оливейры почти в той же мере, что смекалкой и
изобретательностью Тревелера. "Ну просто два глиптодонта", -- думала она с
удивлением. Допотопная эра всегда представлялась ей порой небывалой
мудрости.

Шкаф набрал скорость и обрушился на кровать, отчего содрогнулся весь
этаж. Внизу кто-то закричал, и Оливейра подумал, что его сосед-турок,
наверное, испытал особый прилив шаманской силы. Он поправил шкаф как следует
и сел верхом на доску, разумеется, на ту ее часть, которая находилась в
комнате.

-- Теперь она выдержит любой вес, -- возвестил он. -- Девушки с нижнего
этажа, которые нас так любят, будут разочарованы, ибо ничего трагического не
случится. Существование у них пресное, только и радости, если кто разобьется
на улице. Это они называют жизнью.

-- Доски ты свяжешь веревкой? -- спросил Тревелер.

-- Видишь ли, -- начал Оливейра. -- Ты прекрасно знаешь: у меня от
высоты кружится голова и я не могу. При одном слове "Эверест" меня уже нету.