под ними в стоячей воде загнивали неприятные мысли, которые
облеклись в форму несформулированных вопросов, немого удивления
и ни днем ни ночью не оставляют меня. Мысли об Анни, о моей
неудавшейся жизни. А в самых глубинах Тошнота -- робкая, как
занимающийся рассвет. Но в то мгновение музыки не было, я был
угрюм и спокоен. Все окружавшие меня предметы были сделаны из
той же материи, что и я сам, -- из своего рода гаденького
страдания. Мир вне меня был так уродлив, так уродливы грязные
кружки на столиках, коричневые пятна на зеркале и на переднике
Мадлены, и любезная физиономия толстяка, любовника хозяйки, так
уродливо само существование мира, что я чувствовал себя в своей
тарелке, в своей семье.
маленькое победоносное страдание, страдание-образец. Четыре
ноты саксофона. Они повторяются снова и снова и будто говорят:
"Делайте как мы, страдайте СОРАЗМЕРНО". Ну да! Само собой, я
хотел бы страдать именно так, страдать соразмерно, без
снисхождения, без жалости к себе, с такой выжженной чистотой.
Но чем я виноват, что пиво на дне моей кружки теплое, что на
зеркале коричневые пятна, что я лишний, что даже самое
искреннее мое страдание, самое сухое, тяжелеет, и волочится, и
плоть у него избыточна, хотя кожа обвисла, как у морского
слона, а глаза у него влажные, трогательные, но при этом
отвратительные? Нет, ее никак не назовешь сострадательной, эту
крупицу алмазной нежности, которая кружит над пластинкой и
слепит меня. Ни даже иронической -- она бодро кружит, занятая
только собой: как коса, вонзилась она в пошлое панибратство
мира и кружит теперь, а всех нас: Мадлену, толстяка, пятнистое
зеркало, пивные кружки, всех нас, отдавшихся существованию, --
ведь мы же были среди своих, только среди своих, -- она
застигла во всей нашей будничной, разболтанной неприглядности,
и мне стыдно за себя и за все то, что ПЕРЕД ней существует.
вскочить, сорвать пластинку с патефона, разбить ее, до НЕЕ мне
не добраться. Она всегда за пределами -- за пределами чего-то:
голоса ли, скрипичной ли ноты. Сквозь толщи и толщи
существования выявляется она, тонкая и твердая, но когда хочешь
ее ухватить, наталкиваешься на сплошные существования,
спотыкаешься о существования, лишенные смысла. Она где-то по ту
сторону. Я даже не слышу ее -- я слышу звуки, вибрацию воздуха,
которая дает ей выявиться. Она не существует -- в ней нет
ничего лишнего, лишнее -- все остальное по отношению к ней. Она
ЕСТЬ.
-- вот она, разгадка моей жизни; в недрах всех моих начинаний,
которые кажутся хаотичными, я обнаруживаю одну неизменную цель:
изгнать из себя существование, избавить каждую секунду от
жировых наслоений, выжать ее, высушить, самому очиститься,
отвердеть, чтобы издать наконец четкий и точный звук ноты
саксофона. Можно даже облечь это в притчу: жил на свете
бедняга, который по ошибке попал не в тот мир, в какой
стремился. Он существовал, как другие люди, в мире городских
парков, бистро, торговых городов, а себя хотел уверить, будто
живет где-то по ту сторону живописных полотен с дожами
Тинторетто и с отважными флорентийцами Гоццоли, по ту сторону
книжных страниц с Фабрицио дель Донго и Жюльеном Сорелем, по ту
сторону патефонных пластинок с протяжной и сухой жалобой джаза.
Долго он жил так, дурак дураком, и вдруг у него открылись
глаза, и он увидел, какая вышла ошибка, -- и случилось это,
когда он как раз сидел в бистро перед кружкой теплого пива. Он
поник на своем стуле, он подумал: какой же я дурак. И в этот
самый миг по ту сторону существования, в том, другом мире,
который видишь издалека, но к которому не дано приблизиться,
заплясала, запела короткая мелодия: "Будьте такими, как я,
страдайте соразмерно".
раздается странный шум. И сердце сжимается -- ведь это легкое
покашливание иглы на пластинке никак не затронуло мелодии. Она
так далеко -- так далеко за пределами. И это мне тоже понятно:
пластинка в царапинах, запись стирается, певица, быть может,
умерла, я сейчас уйду, сяду в свой поезд. Но за пределами того,
что существует, что переходит от одного сегодня в другое, не
имея прошлого, не имея будущего, за пределами звуков, которые
со дня на день искажаются, вылущиваются и тянутся к смерти,
мелодия остается прежней, молодой и крепкой, словно беспощадный
свидетель.
остановилась. Сбросив докучливое наваждение, кафе жует,
пережевывает довольство существованием. Хозяйка раскраснелась,
она бьет своего нового дружка по его пухлым белым щекам, но
румянца на них вызвать все равно не удается. Щеки мертвеца. А я
оцепенел, я почти дремлю. Через четверть часа я буду уже в
поезде, но об этом я не думаю. Я думаю о бритом американце с
густыми черными бровями, который задыхается в пекле на двадцать
первом этаже американского небоскреба. Небо над Нью-Йорком
полыхает, синее небо в огне, громадные желтые языки пламени
лижут нью-йоркские крыши; бруклинские мальчишки в плавках лезут
под струи поливальных шлангов. Сумрачная комната на двадцать
первом этаже раскалена. Чернобровый американец вздыхает,
отдувается, по его щекам стекает пот. Он сидит за своим пианино
в одной рубашке без пиджака; во рту у него вкус дыма, а в
голове смутный призрак мелодии "Some of these days". Через час
придет Том с плоской флягой на боку. Тогда они оба, плюхнувшись
в кожаные кресла, будут хлестать водку, небесное пламя обожжет
им глотки, и на них всей тяжестью навалится бесконечный знойный
сон. Но сначала надо записать эту мелодию. "Some of these
days". Потная рука хватает лежащий на пианино карандаш. "Some
of these days, you'll miss me honey".
все ли равно. Так она родилась на свет. Чтобы родиться, она
выбрала потрепанное тело еврея с угольными бровями. Он вяло
держал карандаш, и капли пота стекали на бумагу с его пальцев,
на которых блестели кольца. Почему же это был не я? Почему,
чтобы свершиться чуду, понадобился этот толстый лентяй, налитый
грязным пивом и водкой?
Один разок, как раз до моего ухода.
сначала. Но теперь о себе я больше не думаю. Я думаю о том
парне, который июльским днем, в жарких потемках своей комнаты,
сочинил эту мелодию. СКВОЗЬ мелодию, сквозь белые, кисловатые
звуки саксофона я пытаюсь думать о нем. Он ее создал. У него
были неприятности, все шло вкривь и вкось: неоплаченные счета,
и, наверно, где-то была женщина, которая относилась к нему не
так, как ему хотелось, и потом нахлынула эта жуткая жарища,
превращающая людей в лужи расплавленного жира. Ничего особенно
красивого и благородного. Но когда я слушаю эту песенку и
думаю, что ее сочинил этот парень, его страдания, его пот...
трогают меня. Ему повезло. Впрочем, он вряд ли это сознавал.
Наверно, думал: "Если повезет, уж долларов-то пятьдесят отвалят
за эту штуковину!" Ну так вот, впервые за много лет кто-то меня
растрогал. Я хотел бы узнать что-нибудь об этом парне.
Интересно, что за неприятности его одолевали и была ли у него
жена или он жил один. Я хочу это выяснить не из гуманных
соображений. Совсем наоборот. А оттого, что он сочинил эту
мелодию. Знакомиться с ним я не хочу -- к тому же, может быть,
он умер. Хорошо бы просто навести о нем кое-какие справки,
чтобы время от времени, слушая пластинку, о нем думать.
Наверно, самому этому парню не было бы ни тепло, ни холодно,
узнай он, что в седьмом по величине городе Франции, неподалеку
от вокзала, кто-то думает о нем. Но будь я на его месте, я был
бы счастлив, я завидую ему. Я встал, но какое-то мгновение
нерешительно мнусь на месте. Мне хочется услышать голос
Негритянки. В последний раз.
Спасены. Быть может, сами они считали себя безнадежно
погибшими, погрязшими в существовании. И однако, никто не
способен думать обо мне так, как я думаю о них, -- с такой
нежностью. Никто, даже Анни. Они немного напоминают мне
умерших, немного -- персонажей романа, они отмыты от греха
существования. Не совсем, конечно, но настолько, насколько это
дано человеку. Эта мысль вдруг переворачивает меня, ведь я на
нее больше уже не надеялся. Я чувствую, как что-то робко
касается меня, и боюсь шевельнуться, чтобы это не спугнуть.
Что-то, что мне незнакомо уже давно, -- что-то похожее на
Прозоров Александр
Флинт Эрик
Василенко Иван
Круз Андрей
Суворов Виктор
Куликов Роман