Чтение 51–й страницы книги ~В круге первом~

-- Та-ак! -- торжествующе воскликнул Сологдин. -- Полторы тысячи! А я,
[зиждитель]- (на Языке Предельной Ясности это значило -- инженер) --
тридцать рубляшек! Не разгонишься? На носки?

Глаза Сологдина весело лучились. Это совсем не относилось к Еминой, но
она рдела.

Муж Ларисы Николаевны был тюлень. Семья для него давно стала мягкой
подушкой, а он для жены -- принадлежностью квартиры. Придя с работы он
долго, с наслаждением обедал, потом спал. Потом, прочухиваясь, читал газеты
и крутил приёмник (приёмники свои прежние он то и дело продавал и покупал
новейшей марки). Только футбольный матч, где по роду службы он всегда болел
за "Динамо", вызывал в нём возбуждение и даже страсть. Во всём он был тускл,
однообразен. Да и у других мужчин её окружения досуг был рассказывать о
своих заслугах, наградах, играть в карты, пить до багровости, а в пьяном
образе лезть и лапать.

Сологдин опять уставился в свой чертёж. Лариса Николаевна продолжала, не
отрываясь, смотреть на его лицо, ещё и ещё раз на его усы, на бородку, на
сочные губы.

Об эту бородку хотелось уколоться и потереться.

-- Дмитрий Александрович! -- опять прервала она молчание. -- Я вам очень
мешаю?

-- Да есть немножко... -- ответил Сологдин. Последние вершки требовали
ненарушимой углублённой мысли. Но соседка мешала. Сологдин оставил пока
чертёж, развернулся к столу, тем самым и к Еминой, и стал разбирать
незначительные бумаги.

Слышно было, как мелко тикали часы у неё на руке.

По коридору прошла группа людей, сдержанно разговаривая. Из дверей
соседней Семёрки раздался немного шепелявый голос Мамурина: "Ну, скоро там
трансформатор?" и раздражённый выкрик Маркушева: "Не надо было им давать,
Яков Иваныч!.."

Лариса Николаевна положила руки перед собой на стол, скрестила, утвердила
на них подбородок и так снизу вверх растомчиво смотрела на Сологдина.

А он -- читал.

-- Каждый день! каждый час! -- почти шептала она, благоговейно. -- В
тюрьме и так заниматься!.. Вы -- необыкновенный человек, Дмитрий
Александрович!

На это замечание Сологдин сразу поднял голову.

-- Что ж с того, что тюрьма, Лариса Николавна? Я сел двадцати пяти лет,
говорят, что выйду сорока двух. Но я в это не верю. Обязательно ещё набавят.
У меня пройдёт в лагерях лучшая часть жизни, весь расцвет моих сил. Внешним
условиям подчиняться нельзя, это оскорбительно.

-- У вас всё по системе!

-- На свободе или в тюрьме -- какая разница? -- мужчина должен
воспитывать в себе непреклонность воли, подчинённой разуму. Из лагерных лет
я семь провёл на баланде, моя умственная работа шла без сахара и без
фосфора. Да если вам рассказать...

Но кому это было доступно из непереживших?

Внутрилагерная следственная тюрьма, выдолбленная в горе. И [кум]- старший
лейтенант Камышан, одиннадцать месяцев крестивший Сологдина на второй срок,
на новую десятку. Бил он палкой по губам, чтоб сыпались зубы с кровью. Если
приезжал в лагерь верхом (он хорошо сидел в седле) -- в этот день бил
рукояткой хлыста.

Шла война. Даже на воле нечего было есть. А -- в лагере? Нет, а -- в
Горной закрытке?

Ничего не подписал Сологдин, наученный первым следствием. Но
предназначенную десятку всё равно получил. Прямо с суда его отнесли в
стационар. Он умирал. Уже ни хлеба, ни каши, ни баланды не принимало его
тело, обречённое распасться.

Был день, когда его свалили на носилки и понесли в морг -- разбивать
голову большим деревянным молотком перед тем, как отвозить в могильник. А он
-- пошевелился...

-- Расскажите!..

-- Нет, Лариса Николавна! Это решительно невозможно описать! -- легко,
радостно уверял теперь Сологдин.

И оттуда! -- и оттуда! -- о, сила обновления жизни! -- через годы неволи,
через годы работы! -- к чему он взлетел?!

-- Расскажите! -- клянчила раскормленная женщина всё так же снизу вверх,
со скрещенных рук.

Разве только вот что было ей доступно понять: в той истории замешалась и
женщина. Выбор Камышана ускорился оттого, что он приревновал Сологдина к
медицинской сестре, зэчке. И приревновал не зря. Ту медсестру Сологдин и
сегодня вспоминал с такой внятной благодарностью тела, что отчасти даже не
жалел, получив из-за неё срок.

Было и сходство той медсестры и этой копировщицы: они обе -- колосились.
Женщины маленькие и худенькие были для Сологдина уроды, недоразумение
природы.

Указательным пальцем с очень вымытой кожей, с круглым ногтем, малиновым
от маникюра, Емина бесцельно и безуспешно разглаживала измятый уголок
застилающей кальки. Она почти совсем опустила на скрещенные руки голову, так
что обратила к Сологдину крутой венец могучих кос.

-- Я очень виновата перед вами, Дмитрий Александрович...

-- В чём же?

-- Один раз я стояла у вашего стола, опустила глаза и увидела, что вы
пишете письмо... Ну, как это бывает, знаете, совершенно случайно... И в
другой раз...

-- ... Вы опять совершенно случайно скосили глаза...?

-- И увидела, что вы опять пишете письмо, и как будто то же самое...

-- Ах, вы даже различили, что -- то же самое?! И ещё в третий раз? Было?

-- Было...

-- Та-ак... Если, Лариса Николавна, это будет продолжаться, мне придётся
отказаться от ваших услуг как прозрачно-обводчицы. А жаль, вы неплохо
чертите.

-- Но это было давно! С тех пор вы не писали.

-- Однако, вы тогда же немедленно донесли майору Шикиниди?

-- Почему -- Шикиниди?

-- Ну, Шикину. Донесли?

-- Как вы могли это подумать!

-- А тут и думать нечего. Неужели майор Шикиниди не поручил вам шпионить
за моими действиями, словами и даже мыслями? -- Сологдин взял карандаш и
поставил палочку на белом листе. -- Ведь поручал? Говорите честно!

-- Да... поручал...

-- И сколько вы написали доносов?

-- Дмитрий Александрович! Я, наоборот, -- самые лучшие характеристики!

-- Гм... Ну, пока поверим. Но предупреждение моё остаётся в силе.
Очевидно, здесь непреступный случай чисто-женского любопытства. Я
удовлетворю его. Это было в сентябре. Не три, а пять дней подряд я писал
письмо своей жене.

-- Вот это я и хотела спросить: у вас есть жена? Она ждёт вас? Вы пишете
ей такие длинные письма?

-- Жена у меня есть, -- медленно углублённо ответил Сологдин, -- но так,
что как будто её и нет. Даже писем я ей теперь писать не могу. Когда же
писал -- нет, я писал не длинные, но я подолгу их оттачивал. Искусство
письма, Лариса Николавна, это очень трудное искусство. Мы часто пишем письма
слишком небрежно, а потом удивляемся, что теряем близких. Уже много лет жена
не видела меня, не чувствовала на себе моей руки. Письма -- единственная
связь, через которую я держу её вот уже двенадцать лет.

Емина подвинулась. Она локтями дотянулась до обреза стола Сологдина и
оперлась так, обжав ладонями своё бесстрашное лицо.

-- Вы уверены, что держите? А -- зачем, Дмитрий Александрович, зачем?
Двенадцать лет прошло, да пять ещё осталось -- семнадцать! Вы отнимаете у
неё молодость! Зачем? Дайте ей жить!

Голос Сологдина звучал торжественно:

-- Среди женщин, Лариса Николаевна, есть особый разряд. Это -- подруги
викингов, это -- светлоликие Изольды с алмазными душами. Вы не могли их
знать, вы жили в пресном благополучии.

Она жила среди чужаков, среди врагов.

-- Дайте ей жить! -- настаивала Лариса Николаевна.

Нельзя было узнать в ней той важной дамы, какою она проплывала по
коридорам и лестницам шарашки. Она сидела, прильнув к столу Сологдина,
слышно дышала, и -- в заботе о неведомой ей жене Сологдина? -- разгорячённое
лицо её стало почти деревенское.

Сологдин сощурился. Знал он это всеобщее свойство женщин: острое чутьё на
мужской взлёт, на успех, на победу. Внимание победителя вдруг нужно каждой.
Ничего не могла знать Емина о разговоре с Челновым, о конце работы -- но
чувствовала всё. И летела, и толкалась в натянутую между ними железную сетку
режима.

Сологдин покосился в глубину её разошедшейся блузки и поставил палочку на
розовом листе.

-- Дмитрий Александрович! И вот это. Я уже много недель мучаюсь -- что за
палочки вы ставите? А потом через несколько дней зачёркиваете? Что это
значит?

-- Я боюсь, вы опять проявляете доглядательские наклонности. -- Он взял в
руки белый лист. -- Но извольте: палочки я ставлю всякий раз, когда
употребляю без крайней необходимости иноземное слово в русской речи. Счёт
этих палочек есть мера моего несовершенства. Вот за слово "капитализм",
которое я не нашёлся сразу заменить "толстосумством", и за слово "шпионить",
которое я сгоряча поленился заменить словом "доглядать", -- я и поставил
себе две палочки.

-- А на розовом? -- добивалась она.

-- А вы заметили, что и на розовом?

-- И даже чаще, чем на белом. Это тоже -- мера вашего несовершенства?