прикасались твои губы. По вечерам я сотни раз под каким-нибудь предлогом
выбегала на улицу, чтобы посмотреть, в какой комнате горит у тебя свет,
и сильнее ощутить твое незримое присутствие. А во время твоих отлучек, -
у меня сердце сжималось от страха каждый раз, когда я видела славного
Иоганна спускающимся вниз с твоим желтым чемоданом, - моя жизнь на дол-
гие недели замирала и теряла всякий смысл. Угрюмая, скучающая, злая,
слонялась я по дому, в вечном страхе, как бы мать по моим заплаканным
глазам не заметила моего отчаяния.
Мне следовало бы стыдиться их, но я не стыжусь, потому что никогда моя
любовь к тебе не была чище и пламеннее, чем в то далекое время детских
восторгов. Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе, как
я тогда жила тобой, почти не знавшим моего лица, потому что при встречах
на лестнице я, страшась твоего обжигающего взгляда, опускала голову и
мчалась мимо, словно человек, бросающийся в воду, чтобы спастись от ог-
ня. Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе о тех давно
забытых тобой годах, могла бы развернуть перед тобой полный календарь
твоей жизни; но я не хочу докучать тебе, не хочу тебя мучить. Я только
еще расскажу тебе о самом радостном событии моего детства, и, прошу те-
бя, не смейся надо мной, потому что как оно ни ничтожно - для меня, ре-
бенка, это было бесконечным счастьем. Случилось это, вероятное один из
воскресных дней; ты был в отъезде, и твой слуга втаскивал через открытую
дверь квартиры только что выколоченные им тяжелые ковры. Старику было
трудно, и я, внезапно расхрабрившись, подошла к нему и спросила, не могу
ли я ему помочь? Он удивился, но не отверг мою помощь, и таким образом я
увидела - если бы только я могла выразить, с каким почтением, с каким
благоговейным трепетом! - увидела внутренность твоей квартиры, твой мир,
твой письменный стол, за которым ты работал, на нем цветы в синей хрус-
тальной вазе, твои шкафы, картины, книги. Я успела лишь бросить украдкой
беглый взгляд на твою жизнь, потому что верный Иоганн, конечно, не поз-
волил бы мне присмотреться ближе, но этим одним-единственным взглядом я
впитала в себя всю атмосферу твоей квартиры, и это дало обильную пищу
моим бесконечным грезам о тебе во сне и наяву.
тела рассказать тебе о нем для того, чтобы ты, не знающий меня, наконец
почувствовал, как человеческая жизнь горела и сгорала подле тебя. Об
этом событии я хотела рассказать тебе и еще о другом, ужаснейшем, кото-
рое, увы, последовало очень скоро за первым. Как я тебе уже говорила, я
ради тебя забыла обо всем, не замечала матери и ни на кого и ни на что
не обращала внимания. Я проглядела, что один пожилой господин, купец из
Инсбрука, дальний свойственник матери, начал часто бывать и засиживаться
у нас; я даже радовалась этому, потому что он иногда водил маму в театр
и я, оставшись одна, могла без помехи думать о тебе, подстерегать тебя,
а это было моим высшим, моим единственным счастьем. И вот однажды мать с
некоторой торжественностью позвала меня в свою комнату и сказала, что ей
нужно серьезно поговорить со мной. Я побледнела, у меня сильно забилось
сердце, - уже не возникло ли у нее подозрение, не догадалась ли она о
чем-нибудь? Моя первая мысль была о тебе, о тайне, связывавшей меня с
миром. Но мать сама казалась смущенной; она нежно поцеловала меня (чего
никогда не делала) раз и другой, посадила меня рядом с собой на диван и
начала, запинаясь и краснея, рассказывать, что ее родственник-вдовец
сделал ей предложение и что она, главным образом ради меня, решила его
принять. Еще горячей забилось у меня сердце, - только одной мыслью отк-
ликнулась я на слова матери, мыслью о тебе. - Но мы ведь останемся
здесь? - с трудом промолвила я. - Нет, мы переедем в Инсбрук, там у Фер-
динанда прекрасная вилла. - Больше я ничего не слыхала. У меня потемнело
в глазах. Потом я узнала, что была в обмороке. Я слышала, как мать впол-
голоса рассказывала ожидавшему за дверью отчиму, что я вдруг отшатнулась
и, вскинув руки, рухнула на пол. Не могу тебе описать, что происходило в
ближайшие дни, как я, беспомощный ребенок, боролась против всесильной
воли взрослых. Даже сейчас, когда я пишу об этом, у меня дрожит рука. Я
не могла выдать свою тайну, поэтому мое сопротивление казалось просто
строптивостью, злобным упрямством. Никто больше со мной не заговаривал,
все делалось за моей спиной. Для подготовки к переезду пользовались теми
часами, когда я была в школе; каждый день, вернувшись домой, я видела,
что еще одна вещь продана или увезена. На моих глазах разрушалась наша
квартира, а с нею и моя жизнь, и однажды, придя из школы, я узнала, что
у нас побывали упаковщики мебели и все вынесли. В пустых комнатах стояли
приготовленные к отправке сундуки и две складные койки - для матери и
для меня: здесь мы должны были провести еще одну ночь, последнюю, а ут-
ром - уехать в Инсбрук.
вдали от тебя. В тебе одном я видела свое спасение. Что я тогда думала и
могла ли вообще в эти часы отчаяния разумно рассуждать, этого я никогда
не узнаю, но вдруг - мать куда-то отлучилась - я вскочила и как была, в
школьном платьице, пошла к тебе. Нет, я не шла, какая-то неодолимая сила
толкала меня к твоей двери; я вся дрожала и с трудом передвигала одере-
веневшие ноги. Я была готова - я и сама не знала точно, чего я хотела -
упасть к твоим ногам, молить тебя оставить меня у себя как служанку, как
рабыню! Боюсь, что ты посмеешься над одержимостью пятнадцатилетней де-
вочки; но, любимый, ты не стал бы смеяться, если бы знал, как я стояла
тогда на холодной площадке, скованная страхом, и все же, подчиняясь ка-
кой-то неведомой силе, заставила мою дрожащую руку, словно отрывая ее от
тела, подняться и после короткой жестокой борьбы, продолжавшейся целую
вечность, нажать, пальцем кнопку звонка. Я по сей день слышу резкий,
пронзительный звон и сменившую его тишину, когда вся кровь во мне засты-
ла, когда сердце мое перестало биться и только прислушивалась, не идешь
ли ты.
тоже ушел за какими-нибудь покупками. И вот я побрела, унося в ушах
мертвый отзвук звонка, назад в нашу разоренную, опустошенную квартиру и
в изнеможении упала на какой-то тюк. От пройденных мною четырех шагов я
устала больше, чем если бы несколько часов ходила по глубокому снегу.
Но, невзирая ни на что, во мне ярче и ярче разгоралась решимость увидеть
тебя, поговорить с тобой, прежде чем меня увезут. Клянусь тебе, ничего
другого у меня и в мыслях не было, я еще ни о чем не знала именно пото-
му, что ни о чем, кроме тебя, не думала; я хотела только увидеть тебя,
еще раз увидеть, почувствовать твою близость. Всю ночь, всю эту долгую,
ужасную ночь я прождала тебя, любимый. Как только мать легла в постель и
заснула, я проскользнула в прихожую и стала прислушиваться, не идешь ли
ты. Я прождала всю ночь, всю ледяную январскую ночь. Я устала, все тело
ломило, и не было даже стула, чтобы присесть; тогда я легла прямо на хо-
лодный пол, где сильно дуло из-под двери. В одном лишь тоненьком платье
лежала я на жестком голом полу - я даже не завернулась в одеяло, я боя-
лась, что, согревшись, усну и не услышу твоих шагов. Мне было больно, я
судорожно поджимала ноги, руки тряслись; приходилось то я дело вставать,
чтобы хоть немного согреться, там холодно было в этом ужасном темном уг-
лу. Но я все ждала, ждала тебя, как свою судьбу.
ла, как хлопнула внизу входная дверь, и затем на лестнице раздались ша-
ги. В - тот же миг я перестала ощущать холод, меня обдало жаром, я ти-
хонько отворила дверь, готовая броситься к тебе навстречу, упасть к тво-
им ногам... Ах, я даже не знаю, что бы я, глупое дитя, сделала тогда.
Шаги приблизились, показался огонек свечи. Дрожа, держалась я за ручку
двери. Ты это или кто-нибудь другой?
лушенный смех, шуршанье шелкового платья и твой тихий голос - ты возвра-
щался домой с какой-то женщиной...
Инсбрук; у меня больше не было сил сопротивляться.
суждено еще жить. Завтра придут чужие, одетые в черное, развязные люди,
принесут с собой гроб, положат в него моего ребенка, мое бедное, мое
единственное дитя. Может быть, придут друзья и принесут венки, но что
значит цветы возле гроба? Меня станут утешать, говорить мне какие-то
слова, слова, слова; но чем это мне поможет? Я знаю, что все равно оста-
нусь опять одна. А ведь нет ничего более ужасного, чем одиночество среди
людей. Я узнала это тогда, в те бесконечные два года, проведенные в
Инсбруке, от шестнадцати до восемнадцати лет, когда я, словно пленница,
словно отверженная жила в своей семье. Отчим, человек очень спокойный,
скупой на слова, хорошо относился ко мне; мать, словно стараясь загла-
дить какую-то нечаянную вину передо мной, исполняла все мои желания; мо-
лодые люди домогались моего расположения, но я отталкивала всех с ка-
ким-то страстным упорством. Я не хотела быть счастливой, не хотела быть
довольной - вдали от тебя. Я нарочно замыкалась в мрачном мире самоистя-
зания и одиночества. Новых платьев, которые мне покупали, я не надевала;
я отказывалась посещать концерты и театры, принимать участие в пикниках.
Я почти не выходила из дому - поверишь ли ты, любимый, что я едва знаю
десяток улиц этого маленького городка, где прожила целых два года? Я го-
ревала и хотела горевать, я опьяняла себя каждой каплей горечи, которой
могла усугубить мое неутешное горе - не видеть тебя. И кроме того, я не
хотела, чтобы меня отвлекали от моей страсти, хотела жить только тобой.
Я сидела дома одна, целыми днями ничего не делала и только думала о тебе
снова и снова перебирая тысячу мелких воспоминаний о тебе, каждую встре-
чу, каждое ожидание; я как на сцене разыгрывала в своем воображении все
эти мелкие малозначащие случаи. И оттого, что я без конца повторяла ми-
нувшие мгновения, все мое детство с такой яркостью запечатлелось в моей
памяти и все испытанное мной в те далекие годы я ощущаю так ясно и горя-
чо, как если бы это только вчера волновало мне кровь.
Каменистый Артем
Буркатовский Сергей
Шилова Юлия
Василенко Иван
Вронский Константин
Белогорский Евгений