давно веревка плачет. И еще одна маленькая деталь. Шараборин не имеет
личных документов, кроме учительского диплома на фамилию Потапова.
извлек планшетку с картой и углубился в ее рассматривание.
обстоятельства дела именно в таком виде, и решительно ответил: "Да,
правильно. Да, да, да... Влип я - хорошо, но пусть и он сломает себе шею.
Уж теперь-то майор не даст ему возможности выбраться на ту сторону. Ни за
что не даст. В этом я уверен. И пусть Шараборин, попав, как и я, в лапы
майора, говорит, что хочет, из этого ничего не выйдет. Пусть он
выкручивается, пусть доказывает, что он не верблюд и не тот, кем я его
представил. Едва ли ему поверят. А мне поверят. Да. Возможно, уже
поверили. Я первый, сам пошел на откровенность и рассказал все. И это мне
зачтется. И на следствии, и на суде я буду твердить то же самое. Я-то ведь
за свою жизнь еще ни разу не попадался и не сидел, а Шараборин ой-ой!
Ну... а если, бог даст, нам доведется попасть в одну камеру или отбывать
срок в одном месте, я ему зубами перегрызу горло. Сам подохну, но
перегрызу. Он еще узнает меня. Но чего тянет майор? Что он сроду не видел
карты? Или никак не найдет это злосчастное Кривое озеро? В чем дело?
Остались считанные часы! Надо немедленно запрягать оленей, садиться на
нарты и, невзирая на вьюгу, мчаться, сломя голову, к озеру. Ведь Шараборин
и в самом деле может улететь. Чего же ждет майор? Почему он не торопится?
Надо быстро, очень быстро ехать, чтобы покрыть расстояние в пятьдесят
километров и подоспеть вовремя. Хотя... если у майора сильные олени, он
уверен в них и знает хорошо дорогу, то пятьдесят километров - пустяки. Ну,
максимум три часа. Так чего же порю горячку? Старый дурак. Нервы. Нервы
расшатались".
по-прежнему разглядывающего карту, и опять продолжал свои рассуждения:
держать себя в руках. Возможно, еще не все пропало. Если майор прихватит
меня с собой до озера, а иного выхода у него, по-моему, нет, то я
попытаюсь упросить его снять наручники. Попытаюсь. Что я теряю? Ровным
счетом ничего. И не сейчас. Нет, нет... Не сразу, а уже в дороге. Скажу,
что отмерзают руки. Начну охать, стонать. Что-нибудь придумаю. А без
наручников в такой кромешной темноте стоит только метнуться в сторону,
сделать пять-шесть шагов, и тебя никакой дьявол не сыщет. А стрелять в
меня они не будут. Это точно. Я им нужен живой. В этом я уже убедился. Ну,
а на худой конец, можно рискнуть дать тягу и с наручниками. Не так уж они
и прочны. Добраться бы только до первого камня, а там они вмиг разлетятся.
И пусть тогда рыжая собака разделывается за все своей собственной шкурой.
Пусть. Вот только силы надо беречь. Силами подзапастись надо". И вдруг
неожиданно даже для самого себя Белолюбский выпалил:
отточенный топор с изогнутым топорищем и положив под себя. - И снимите с
него наручники. Пусть сам поест.
кусок пшеничного калача и освободил одну руку от браслета наручника.
освобожденные руки. - Жалкий металл! А какая в них сила! Вот я свободен, а
через несколько минут опять раб".
дать еще хлеба. Майор разрешил, и лейтенант дал целый калач. Тот и его
уничтожил.
свалить ногой печь и попробовать выскочить из палатки. Но эту мысль он
сразу же отбросил, как негодную. Лейтенант, с кулаками которого он так
близко познакомился, пристально следил за ним, да и загораживал выход. И
пес, о котором диверсант забыл думать, лежал и смотрел на него.
дороге", - решил Белолюбский.
подошел к Белолюбскому и накинул на руки второй браслет.
защелкнувшегося автоматического замка.
достал новую коробку "Казбека".
выдать своего волнения. А разве можно не волноваться, когда более или
менее стала ясна картина преступления? Нет, невозможно.
монету признания Белолюбского. Практика говорит, что преступник всегда
старается свалить вину на сообщника и максимально уменьшить свою
собственную вину. В данном случае это было тем более вероятно, что
Белолюбский считает Шараборина вне досягаемости властей и, следовательно,
не боится его разоблачения. Что же касается самолета, то это могло быть
правдой. Ведь неизвестно, какое чувство у преступника было сильней:
стремление к тому, чтобы избежать очной ставки и разоблачения или,
наоборот, желание, чтобы сообщник разделил его собственную судьбу.
что Шараборин может избегнуть рук правосудия и нанести урон родине,
передав иностранной разведке план большой государственной важности,
страшно волновало майора. Он лишь не показывал этого. Конечно, если бы не
пурга, и перед ним, как до этого, лежал след, он бы не пощадил ни себя, ни
друзей, чтобы проверить показания Белолюбского и нагнать Шараборина. А
сейчас, в такую темень и буран об этом нечего было и думать.
руке у него собственные часы.
Петренко и Эверстова.
жаль, что для суток отведено всего лишь двадцать четыре часа. И как жаль,
что глаза наши не могут достигать расстояний, которые способны пробегать
мысли".
которому стремился Шараборин.
Чуяло его сердце, что он имеет дело с "Красноголовым". Где же он сейчас,
этот "Красноголовый"? Сидит где-нибудь в яме и ждет, пока пройдет
непогода? Или пробирается через таежные дебри к озеру, невзирая ни на что?
А может быть он уже добрался до озера? Что такое пятьдесят километров?
Ерунда. А у него четыре оленя. Хм... И еще вопрос: смогу ли я добраться до
Кривого озера, где никогда не был? Едва ли. Возможно и доберусь, но буду
плутать. И опять нужно время".
отвязал натянутый ветром шнур, отбросил полог палатки и, пригнувшись,
вышел наружу. Порывистый ветер сильно ударил, прихватив дыхание, колкий
снег сек лицо.
обменяться с ним мнением с глазу на глаз, но сразу захлебнулся. Ветер
погасил его крик на полуслове, и Петренко ничего не услышал. Да и
невозможно было что-нибудь услышать среди шума бури! Вокруг все кипело,
бурлило, и в белесой замети нельзя было увидеть даже пальцев собственной
вытянутой руки.
готовясь ударить кого-то головой, и то еле-еле удержался.
пурга. И нужно же было ей свалиться на наши головы именно сегодня! Уйдет
"Красноголовый". Определенно уйдет. А чего доброго, переберется на ту
сторону. И что предпринять, ей-богу, не знаю. Что только делается! Ничего
не видно. Жуть какая-то", - но тут ему мгновенно пришла новая мысль.
стойку и остановил глаза на Эверстовой.
сказала:
сумки блокнот, карандаш и стал быстро писать.
надела наушники и попросила Петренко вывести антенну.
от сознания того, что ни майор, ни лейтенант, ни она не могут придумать и
предпринять что-нибудь действенное для поимки ускользающего из их рук
Шараборина. А тут еще вдобавок ко всему сидит этот Белолюбский, в
присутствии которого нельзя обмолвиться лишним словом.
волнения.
же сидеть на месте! Шут с ней, с погодой", - думал он.
несколько фраз и передал листок Шелестову.