арестован органами госбезопасности по подозрению во вредительской
контрреволюционной деятельности, но вина его не доказана в связи с тем, что
он скоропостижно скончался от сердечной недостаточности во время
следствия... " -- Чего молчишь, Пашуня? -- ухмылялся Абакумов, но я видел,
как его беловзорое лицо наливалось холодной жестокостью. -- Или еще не
разобрался?.. л... однако считаю, что допустил в известной мере потерю
бдительности, и готов любой ценой искупить свое упущение перед
Коммунистической партией и органами государственной безопасности. Старший
оперуполномоченный по особо важным поручениям подполковник ХВАТКИН П. Е. "
Неловкими цепенеющими пальцами отогнул клапан кармана кителя, достал рапорт
и протянул Абакумову. Министр аккуратно расправил сложенный лист, разгладил
его на красноплюшевом барьере ложи и, картинно воздев правую бровь, принялся
за чтение. А на манеже озверевшие от страха хищники прыгали сквозь горящие
обручи, с треском пробивали напуганными усатыми харями бумажные круги,
хлестал с визгом бич, горлово покрикивала дрессировщица и пулеметом бил в
висок барабанный брэк. Большая дрессура. Окончательная. Абакумов посмотрел
на меня с усмешкой, сложил лист и помахал им в воздухе: -- А дату почему не
поставил, шахматист? Число-то чего не прописал? -- На ваше усмотрение
оставил, товарищ генерал-полковник. Когда сочтете нужным "- тогда и
поставите... -- Ну что ж, правильно ты решил... Поставлю -- -- если сочту
нужным... А пока Ч- старайся, работай изо всех силенок... Раз уж ты у меня
-- вот здесь, на сердце... -- и спрятал сложенный рапорт в нагрудный карман
гимнастерки. Римма, напрасно ты ненавидела меня. Никто из нас не виноват,
потому что мы виновны все, именно эта общая виновность и становится с годами
людской правотой. Видишь, я взял у тебя в залог отца, а пришлось за это
заложить себя. И тебя, конечно. По одной залоговой квитанции положил нас
Абакумов в темный ломбард своего нагрудного кармана... -- Виктор Семеныч...
-- обратился я к нему, а он ответил мне скрипучим голосом Магнуста: -- Что
же вы задумались, уважаемый господин полковник?.. Глянь -- нет цирка, нет
беснующегося на манеже зверья, нет Абакумова. Только Магнуст --
неотвратимый, омерзительный, как конец судьбы -- смотрит мне в лицо налитыми
буркалами. Что не веселитесь, многоуважаемый фатер? -- спросил он грустно. А
я ответил искренне: Прошла охота. Странное дело -- заядлые весельчаки часто
умирают от черной меланхолии... Не сон, не бред, не обморок. Кольцевая река
времени оторвала меня от надежного твердого берега, на котором провел я
столько тихих беззаботных лет, и поволокла меня вспять, в прошлое, к
бездонной прорве, в которую я смотрел всю жизнь. А теперь бездна заглянула в
меня.
ГЛАВА 15. ТАТАРСКИЙ ПОДАРОК
уходящего в сердцевину земли -- до кипящего красночерного ада магмы, --
сидел жирненький блондинчик в форме майора государственной безопасности.
Избранник судьбы. Сверхчеловек Минька Рюмин -- торжество нашей
действительности над мелодраматическими пошлостями безумного онаниста Ницше.
Эх, кабы довелось этому базельскому профессору хоть глазком взглянуть на
сбывшуюся его мечту Ч прорастание лсильной личности" в идеал лчеловека
будущего"! Он бы, наверное, снова окочурился от счастья... Потому что
Минька, слыхом не слыхавший о Ницше, был настоящим сверхчеловеком. По ту
сторону добра и зла. И говорил он, как Заратустра: -- Сними пенсню, с-сыка,
-- говорил он доктору Розенбауму, ассистенту академика Моисея Когана. И
ширял его под ребра своим знаменитым брелоком-кастетом -- бронзовым
человечком с огромным острым членом, торчащим между сжатыми Минькиными
пальцами. -- У тебя же вид один чего стоит, вонючий ты Разъебаум, -- убеждал
он доктора. -- Ты бы взглянул на себя со стороны: харкнуть тебе в рожу
охота! Ну, скажи сам, зачем тебе эта пенсия и бороденка с пейсами? На
Троцкого, на учителя своего, хочешь быть похожим? Ну, скажи мне по совести,
почему ты, с-сыка продажная, не хотел быть похожим на товарища Молотова? Или
на Клима Ворошилова? Эх ты, Разъебаум противный... Противный Розенбаум,
которому хотелось в рожу харкнуть, протяжно икал, и на лице его была
невыразимая тоска от невозможности стать похожим на товарища Молотова. Как
физиологматериалист, Розенбаум догадывался, что это идея ненаучная,
практически так же неосуществимая, как намерение сделать какаду похожим на
поросенка. Но как еврей-идеалист он надеялся, что, может быть, в шестой день
творения Саваоф, по-ихнему -- Иегова, не навсегда разделил все живое на
классы, роды и виды, и если удастся, то доктор еще докажет Миньке сною
готовность и свое стремление стать даже внешне похожим на товарища
Ворошилова. А пока он екал ушибленной селезенкой и с ужасом смотрел на
Миньку, который вернулся к своему ореховому столу, взял с сукна --
пронзительно-зеленого, как майская трава, -- кнут и посоветовал: -- Не
вздумай врать, прохвост пархатый. Кнут, как дьявол, правду сыщет! А мне
предложил: -- Идем в буфет, подзаправимся, поштефкаем... Умерло хорошее
слово -- штефкать. То есть жрать. И Минька давно умер. Даже сверхчеловеки
смертны. Бессмертна только высокая идея -- хорошо штефкать. Нельзя убить в
людях веру в коммкнизм -- гигантский всемирный ресторан, где есть все
продукты и не надо ни за что платить. Нигилист Базаров ошибочно полагал, что
мир -- это не храм, а мастерская. Светлый мир будущего действительно не
храм, а глобальная бесплатная столовая со светящейся по экватору неоновой
вывеской: лЛИБЕРТЭ, ФРАТЕРНИТЭ. ДЕЗАБИЛЬЕ". Минька и мысли не допускал, что
пророчество о создании всеземного бесплатного общепита может не состояться.
Стихийный динлектик-практик, он в разные философские высокие материи не
вникал, а верил в единственно правильное учение чувственно, ибо модель
светозарного будущего, его прообраз, сценическую выгородку -- в виде нашего
буфета на втором этаже -- он каждый день узревал, обонял и вкушал от него. И
для всех граждан, которые проявляли злоумное неверие в то, что когда-нибудь
для них, или для их детей, или для их внуков построят по всей Земле такие же
закрытые спецбуфеты, как у нас на втором этаже, Минька держал на столе кнут.
Кнут этот появился у него недавно -- вскоре после той ночи, когда я
возвратился из цирка и твердо сообщил ему о необходимости раскочегаривать во
всю мочь заговор врачей-изуверов. И таинственно добавил, что самое верхнее
начальство пока -- по соображениям, которые Миньке знать не полагается, --
не заинтересовано в излишней шумихе вокруг этого дела. В нужный момент
заговор врачей должен взорваться бомбой, налететь ураганом, загреметь
иерихонскими трубами. А пока -- быстро, но молчком! При других
обстоятельствах избранник судьбы Минька, этот пухломордый хомяк, может быть,
и задал бы мне кое-какие недоуменные вопросы. Но, во-первых, он все-таки был
избранник судьбы: она уже отметила его для удивительной роли на подмостках
нашей жизни, странного бытия Ч стремительного и неудержимого, как понос.
Судьба уже определила ему роль, о которой он не догадывался, не мечтал и
которой не пугался в самых прекрасных и самых кошмарных своих снах, и в роли
уже было записано фантастическое восхождение и страшный конец. Это
во-первых. А во-вторых -- и это, безусловно, было важнее, -- беспрово-
лочный телеграф сплетничества и тотального соглядатайства уже донес до
Миньки весть о том, как гулял со мной по Конторе в обнвсем привет имку
Абакумов. И -- раз такое дело -- Минька не задал мне никаких вопро- сов,
твердо уверенный в моем праве давать ему указания и не сомневающийся ни на
йоту в их правильности. Вот и появился вскоре кнут. Видимо, он его слямзил
где-то но обыске. Кнут-загляденье: старый и изысканный. Кнут-мечта.
Воспоминание. Наша родословная Татарский подарок. Тюркское наследие. Наша
выучка. Эй, пращуры мои далекие! Души глубокие, мозги легковесные! Вы зачем
же поверили татарве, будто кнут соленый да матерок ядреный -- на людей
удуманы? Татары-то кнутом да матом скот вьючный гоняли, а вы братьев своих
уму и добру ими поучать стали. Века назад постановили вы соборно: лВо всяком
городе без палачей не быть". И не были. Всегда мастера сыщутся. Свистнул
кнут над толпой, гикнул пронзительно, завизжал отчаянно -- началось великое
кнутобоище. От удара первого -- спина дернулась, кожа поперек лопнула. А
вторым -- куски мяса высек, кровь пузырями брызнула, из легкого продранного
воздух вырвался. А от третьего -- под крик затихающий -- позвонки хрустнули,
хребет надломился. Голова нагнулась -- подарку татарскому поклонилась.
Только Минька так еще не умел -- опыта не набрал. Смотрел я. как поигрывает
он кнутом, любовался. Рукоятка нитая короткая, кожаный крученый столбец с
медным кольцом, а к кольцу привязан сыромятный ремень, толстый, посередке
желобком выделанный, а конец -- хвост, ногтем загнутый. И костяшки на руке
Минькиной белели и надувались, когда он сладострастно сжимал кожаный
столбец, и видна была в этих играющих мослах живая охота битья, и, глядя,
как нервно надувается и опадает его кулак на рукоятке кнута, верил я, что
Минька и без опыта, навыка и тренировки с одного щелчка сорвет с Розенбаума
кусок шкуры размером с кобуру. Прямо скажу, что видом своим Минька мало
подходил для цветной обложки журнала лВоспитание в семье и школе". Даже мне
он был не очень симпатичен -- с раздувающимися скважинами ноздрей и белыми
мослами кулаков. Но это было тогда совсем не важно. Еще полтораста лет назад
мудрейший русский государь Николай I, понимая, что в Отечестве* нашем без
кнутов не обойтись, а зрелище это сильно расстраивает людей тонких и в
особенности -- заграничных, высо- чайше повелел: лВпредь ни кнутов, ни
заплечного мастера никому не показывать". Вот и не показываем. По сей день.
А мне хоть и показывайте -- смотреть не стану. Я этого не люблю. И на
Миньку, обживавшего в кулаке кнут, сроднившегося с его шероховатой тяжелой
рукоятью, смотреть не стал. -- Хорошо, пойдем перекусим. Побеседовать
надо... -- отвеил Миньке. Минька с некоторым сожалением бросил на стол кнут,
вызвал по телефону капитана Трефняка -- посидеть, побалакать с Разъебаумом,
и мы пошли в буфет. А там уж почти все мои орелики заседают -- обеденным
перерывом среди ночи пользуются. Штефкают. Пиво тянут, от бутербродов с
лососиной губы лоснятся. Анекдоты травят, трудовыми подвигами хвастают,
гордятся, опытом производственным обмениваются. Ах, какой букет злодеев
перебирали своими чистыми руками мои беззаветные бойцы! Каждое дело --
конфета, украшение судебно-следственной практики, перл юриспруденции. "
Посняков Андрей
Панов Вадим
Зыков Виталий
Жюль Верн
Лукин Евгений
Андреев Николай