— Люминала я никогда не употребляю, от него утром очень тяжелая голова.
Проводник принес чашку черного кофе и молча поставил на стол.
— Принесите и мне, — приказал Шульц.
— Герр Шульц, ведь вы только что предостерегали меня против кофе.
— Было бы не по-товарищески оставить вас одного и спать.
— Ну что за условности!
Шульц, не отвечая, маленькими глоточками отхлебывал принесенный проводником кофе.
Генрих пьет медленно, сделав глоток, он выдерживает длинную паузу и с большим интересом читает маленький томик Мопассана. У Шульца книги нет. Ему явно не по себе. Кофе уже выпит, и майору нечего делать.
— У вас, барон, нет чего-нибудь почитать?
— К сожалению.
Снова длинная пауза.
Генрих кладет книгу на столик и выходит из купе. С минуту он стоит в коридоре, потом чему-то улыбается и идет в туалетную комнату. Слушает. Ничего. Но вот послышались шаги. Кто-то дернул ручку. Генрих слышит хрипловатое, с присвистом, дыхание Шульца.
Генрих ждет минуту, вторую, третью… Наконец выходит. Под дверью стоит Шульц.
— Вы на диво компанейский попутчик. — Генрих идет в купе.
Шульц входит в туалет и мигом возвращается. Следом за ним идет проводник, чтобы забрать пустые чашки.
— Чашку кофе! — приказывает ему Шульц.
— И мне! — прибавляет Генрих.
Проводник с удивлением глядит на офицеров и молча выходит. Шульц сидит, низко опустив голову на руки.
— Может быть, почитаете вслух? — спрашивает он Гольдринга.
— Меньше всего я пригоден для роли чтеца.
Шульц отодвигает занавеску на окне и сквозь щелочку смотрит в ночную темень. Генрих выключает свет.
— Что вы делаете? — вскрикивает Шульц и отступает от окна.
— Ночью не советуют открывать шторы. Ведь среди маки есть отличные стрелки, герр Шульц.
Майор сердито задергивает штору.
— Вы собираетесь всю ночь не спать? — наконец не выдерживает Шульц, заметив, что часы показывают уже четверть третьего.
— Да!
— Почему?
— Именно потому, что вы слишком интересуетесь этим, майор.
Шульц тяжело вздыхает и откидывается на спинку сиденья. В это время в вагоне слышится такое знакомое и такое тревожное: ку-ку-ку! ку-ку-ку! В поезде, где все притаилось, слышен голос диктора. «Внимание! Эскадрилья англо-американской авиации со стороны Ла-Манша пересекла воздушную границу Франции»
Генрих надевает фуражку, прячет полевую сумку на грудь, под мундир. Он глядит на Шульца и перехватывает его сосредоточенный, настороженный взгляд. Очевидно, какая-то мысль запала в голову майора. Глаза его неожиданно начинают блестеть.
— Внимание, внимание! Эскадрилья направляется прямо на Дижон. Поезд останавливается. Всем выйти из вагонов и залечь вдоль железнодорожного полотна! — приказывает диктор.
Все пассажиры быстро выходят из своих купе. Колеса поезда скрипят, вагон дергается.
Генрих подбегает к выходу и чувствует на своей шее горячее дыхание Шульца. Тогда он поворачивается и отступает в сторону.
— Вы — старший, вам выходить первому.
— Вы — гость.
Невзирая на серьезность обстановки, Генриха начинает разбирать смех. Схватив Шульца за руку, он вместе с ним выпрыгивает из вагона. Оба бегут вдоль колеи, все еще держась за руки, нога в ногу, потом скатываются с насыпи. И залегают в овражке, головами друг к другу. Слышен гул авиамоторов. Он нарастает, увеличивается.
Небо уже сереет, и Генрих поднимает голову, чтобы взглянуть вверх. В этот момент его взгляд падает на руку Шульца. Она на кобуре.
— Герр Шульц! Вы, кажется, собираетесь пистолетными выстрелами отгонять вражеские бомбардировщики? — в голосе и на лице Гольдринга нескрываемая издевка.
— Нет, барон, я собираюсь стрелять в вас! — скрипит Шульц и выхватывает пистолет из кобуры.
Слышен свист авиабомб, он заглушает все звуки.
Утром, придя в штаб, генерал-майор Толле удивленно взглянул на дежурного, который, скорбно склонив голову, протягивал ему какую-то телеграмму. Генерал вначале ничего не понял. Лишь прочитав телеграмму вторично, он понял ее смысл.
«Сегодня на рассвете во время налета вражеской авиации погиб ваш адъютант и мой старый друг майор Шульц. Искренне сочувствую. Обер-лейтенант барон фон Гольдринг».
Толле набожно перекрестился.
ДАЛЕКИЕ ОТЗВУКИ БОЛЬШИХ СОБЫТИЙ
С конца января до начала июля 1943 года бодрый голос диктора передавал одни и те же сводки: о сокращении линии фронта, о переходе на заранее подготовленные позиции, об оставлении по тактическим соображениям того или иного населенного пункта на Восточном фронте. Эти сообщения, рассчитанные на невежд, не могли скрыть правды от таких людей, как генерал Эверс или его учитель и друг генерал-фельдмаршал Денус. Да не только от них! На советах в штабе оккупационных армий неизменно подчеркивалось, что события на Восточном фронте вызвали небывалую активность сторонников движения Сопротивления. Для каждого, кто хотел и умел объективно мыслить, было понятно: каким бы бодрым тоном ни говорил Геббельс, как бы ни словоблудили комментаторы, а после разгрома немецкой армии на берегах Волги миф о ее непобедимости был развеян. Вера в непогрешимость фюрера пошатнулась. Ни Денус, ни Эверс не были предубеждены против Гитлера. Если бы наступление его армий шло таким же неудержимым потоком, как до разгрома под Москвой или на берегах Волги, то они, забыв о своей обиде, о своих бывших опасениях, восторженно кричали бы «Хайль!» и обожествляли бы фюрера. События на Восточном фронте их немного отрезвили, а когда кампания в России развернулась так, как они и предвидели еще до войны с Советским Союзом, оба прозрели окончательно. Фюрер поставил Германию на край пропасти, в которую она вот-вот скатится.
И все же все попытки старого генерал-фельдмаршала создать среди высшего немецкого командования организацию своих единомышленников, которые активно взялась бы за спасение Германии от того, кто был ее самым большим горем, до сих пор натыкались на непреодолимые трудности. И дело заключалось не только в смертельной опасности, которая, понятно, угрожала каждому, кто бы согласился вступить в такую организацию. Иные причины заставляли даже противников Гитлера, среди высшего командования армии, уклоняться от активных действий против него. Одной из таких причин были упорные ссылки на какие-то переговоры гитлеровских представителей с правительствами Великобритании и Америки. Переговоры затянулись надолго, но все же дали положительные результаты — два года как продолжается война на Востоке, а второй фронт все еще не открыт. Против такого бесспорного факта у старого фельдмаршала аргументов не было. Второй причиной была вера в то, что летом 1943 года произойдет перелом на Восточном фронте. Эта вера поддерживалась как официальными обещаниями ставки о реванше за Сталинград, так и слухами о какой-то грандиозной операции, которую подготовляет генеральный штаб этим летом против советских армий.
Начала этой операции ждали все: как сторонники, так и недруги фюрера. Теперь каждому было ясно, что теория блицкрига провалилась, война затянулась сверх всех ожиданий, и силы Германии таяли. Необходима блистательная победа, которая не только восстановила бы престиж немецкой армии — подняла дух в войсках, — а и родила бы веру в близкий и обязательно победоносный конец войны.
Но прошел май, прошел июнь, а обещанная на Востоке операция все не начиналась. Напрасно генерал Эверс почти не выключал радиоприемника. Целые дни, с утра до позднего вечера, из него доносились лишь звуки военных маршей.
Утром 5 июля передача началась необычно: вначале зазвучали фанфары. Их резкий, громкий звук неожиданно нарушил утреннюю тишину квартиры. Генерал Эверс, который брился в эту минуту, чуть не порезался. Не вытирая мыльной пены, с бритвой в руке генерал подбежал к приёмнику. Да! Долгожданная операция началась!
Захлёбываясь, словно опережая друг друга, дикторы спешили оповестить, что сегодня на рассвете, в четыре часа тридцать минут, по приказу фюрера победоносные войска фатерланда неудержимым потоком ринулись на позиции противника, взяв направлений на Курск…
Взглянув на карту, где были обозначены линии фронтов, Эверс довольно улыбнулся: да, именно здесь, как он и думал, нужно начинать операцию, если конечной целью является дорога на Москву.
Уже одно то, что не были скрыты ни цель, ни размах операции, говорило само за себя: высшее командование уверено в успехе.
Эверс позвонил в штаб, приказал дежурному оповестить офицеров, что они сегодня должны явиться в парадных костюмах, при всех орденах и медалях. Потом взял листок бумаги и составил план доклада об исторической важности начатой операции. С этой речью генерал решил выступить в казино перед офицерами.
Но произнести эту речь Эверсу не удалось. За полчаса до того как он собирался ехать в штаб, дежурный сообщил по телефону:
— На семнадцатый пункт налетел большой отряд маки, который старается прорваться к охраняемому объекту. Обер-лейтенант Фауль просит немедленно помощи. Имеющимися силами отбиться не может.
Это сообщение было настолько неожиданным, что генерал растерялся. Он привык к тому, что каждый день маки совершали нападение в населенных пунктах, то на патрулей, то на офицеров, но, чтобы большим отрядом они начали бой на укрепленном пункте, такого еще не бывало.
Усадив две роты на автомашины, генерал в сопровождении начальника штаба, Лютца и Гольдринга помчался в Понтею, чтобы самому руководить операцией. Но солдаты, прибывшие на помощь Фаулю, даже не вступили в бой — им пришлось выполнить обязанности простых могильщиков, потому что весь гарнизон штуцпункта вместе с обер-лейтенантом Фаулем погиб. Эсэсовская часть, охранявшая вход в туннель, не могла оказать помощь — маки не пожалели мин, чтобы завалить туннель или по крайней мере вход в него.
Итак, произошло невероятное — уничтожен укрепленный пункт, погиб весь гарнизон, а командир дивизии не может известить штаб корпуса о подробностях боя. Он не знает ни численности отряда, напавшего на штуцпункт, ни как были вооружены маки, ни куда исчезли.
На этом не закончились неприятности сегодняшнего дня. Не успели солдаты похоронить убитых, как из штаба приехал мотоциклист с новым известием, маки напали на взвод егерей, которые вместе с эсэсовцами охраняли перевал, перебили охрану и заставили ее отступить с гор.
Это уже было похоже на войну. Оставив гарнизон на разрушенном штуцпункте, Эверс с остатками солдат помчался к главному перевалу. Командир роты егерей был убит об обстановке докладывал его помощник лейтенант Грекхе. Он рассказал, что нападение произошло утром, абсолютно неожиданно. Маки, как выяснилось, наскочили на передовые посты, сумели совершенно бесшумно снять их, а потом атаковали штуцпункт.
О немедленном наступлении на маки, захвативших перевал, нечего было и думать — по сведениям Грекхе, их было больше роты, вооруженных автоматами и пулеметами.
Итак, необходимо было вернуться в штаб, разработать план операции и уже потом попробовать спасти положение.
Вернувшись в Сен-Реми, Эверс узнал еще о двух нападениях: на гарнизон, охранявший мост через реку вблизи Сен-Реми, и на заставу возле небольшого разъезда в десяти километрах от Шамбери. Нападение на гарнизон у моста, правда, закончилось для маки неудачно, но на фоне всех других неприятностей сегодняшнего дня этот маленький успех казался случайным.
Парадные мундиры, в которых офицеры встретили генерала, были совсем некстати.
Эверс был зол. Ведь дело шло о хорошо организованной операции достаточно больших сил маки, которые сумели не только добиться победы в трех случаях из четырех, а и вызвать растерянность в штабе дивизии и у него самого. Он представил, как неприятно ему будет докладывать обо всем этом командующему корпусом, который и так шутя прозвал Эверса командиром «курортной дивизии».
Кое-чем утешил Эверса Миллер. По линии службы СС он получил сообщение, что маки, очевидно по указанию единого центра, утром сегодняшнего дня учинили нападения не только на участки, охраняемые дивизией Эверса, а на все предгорные районы. Миллеру, как и всему гестапо, было предложено максимально усилить борьбу с партизанами, арестовать всех заподозренных в каких-либо связях с ними и вообще усилить репрессии.
А радио целый день не смолкало. Дикторы прерывали бравурные марши, чтобы порадовать слушателей победоносным продвижением танковых колонн к никому не известной Ольховатке, которая должна была открыть немецкой армии путь на Курск. Сообщения подчеркивали, что операция развивается по заранее намеченному плану, хотя советские войска и оказывают бешеное сопротивление.
Вечером к Генриху зашел Кубис. Он был в приподнятом настроении, это свидетельствовало о том, что гауптман принял необходимую дозу морфия: глаза его блестели, движения были порывисты, все лицо дышало веселым возбуждением.
— Я пришел к вам, барон, чтобы пожаловаться на генерала Бертгольда, шутливо начал Кубис еще от двери. — Когда он агитировал меня ехать в Сен-Реми, то обещал мне отдых, тихую мирную жизнь и всяческие блага. А я попал в обстановку, напоминающую мне далекую Белоруссию.
— Кубис, вы не оригинальны! Эту жалобу я слышу от вас с первого дня нашей встречи.
— И буду жаловаться!
— Зато есть приятные известия с Восточного фронта, — бросил Генрих.
— Приятные? Вы, правда, так думаете?
— Разве вы не слушали радио?
Лукьяненко Сергей
Корнев Павел
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Круз Андрей
Мурич Виктор