Чтение 51–й страницы книги ~Горение~

и пять тысяч выторговал. В своей справке о "таинственной зловредности
масонства" Манусевич-Мануйлов писал:

"Ложи каждой страны подчинены общему Правлению, именуемому "Великой
ложей" или "Великим Востоком". В Правление входят выборные от Лож и
избранные ими на определенное число лет должностные лица. Главный из
членов правления называется "великим мастером". Он должен быть "человеком
государственного ума", "философом, понимающим дух времени и глубоко
проникающим в сущность человеческой деятельности, человеком с
организаторским талантом и твердой волей". г В франкмасонский союз
принимаются совершеннолетние "свободные мужчины с хорошей репутацией".
Один из членов братства должен поручиться за надежность кандидата.

Наводятся при этом детальнейшие справки о личных качествах, связях,
привычках и наклонностях нового члена. Если все условия соблюдены и отзыв
испытательной комиссии благоприятен, то вопрос о приеме решается путем
баллотировки шарами. Ни один франкмасон не может "перестать быть тем, чем
он есть, отказаться от исполнения своих священных франкмасонских
обязанностей".

Прием делится на три стадии: "Искания, допущения, подготовки";
"вступления, странствования, принятия обязательств"; "распространения
света, обучения, приветствования".

Франкмасонство различает девять "главных символов". К первым относятся
три великих светоча (Священное писание, наугольник, циркуль), "три столпа"

(мудрость, сила, красота), "три неподвижных драгоценности" (чертежная
доска, неотесанный камень, кубический камень); сюда же относятся "три
молодых светоча"

(солнце, луна, мастер), "три украшения" (пылающая звезда, мозаичная
плита, зубчатая оправа), "три подвижных драгоценности" (молоток, ватерпас,
отвес).

В чем значение этих символов?

В древнем Египте наугольник был атрибутом судьи мертвых - Озириса; у
древних пифагорейцев означал меру времени, пространства и количества. В
масонской символике наугольник означает з а к о н о м е р н о с т ь, как
основу общественного строя.

Циркуль очерчивает совершеннейшую линию, не имеющую начала и конца, во
всех своих частях равно отстоящую от центра. Вследствие этого он
символизирует замкнутый круг франкмасонов, общность и единение.

"Три столпа": мудрость составляет план и руководит постройкой, сила
выполняет ее, красота разукрашивает.

"Три драгоценности" означают три ступени - ученик, подмастерье, мастер.

"Неотесанный камень" по символике масонства - человек, не достигший
совершенства разума и сердца. "Неотесанный камень" олицетворяет важнейшие
обязанности масона:

самопознание, самообуздание и самосовершенствование. Масон должен при
помощи масштаба и ваяльного молотка обработать "неотесанный камень" и
превратить его в куб с гладкими, пересекающимися под прямым углом
плоскостями. Неотесанные камни, собранные вместе - представляют
бесформенную груду. Только кубический камень может плотно и прочно
соединяться с другими при постройке великого масонского храма.

При помощи "масштаба истины", "наугольника права" и "циркуля долга"
гроссмейстер чертит таинственные планы различных частей постройки, которые
должен выполнить каждый "вольный каменщик", не ведая всего замысла".

(Знал, что продавать департаменту полиции Манусевич-Мануйлов - умный не
поймет, а дурак испугается. Этого он и хотел: когда вступал в ложу, ему
сказано было:

"пугни". Зачем - не открыли. А по размышлении здравом все проще
простого:

торговаться с испуганным легче; дешевле отдаст и смотреть будет с
острым, в чем-то даже завистливым, любопытством - это тоже сгодится: когда
дело на зависти замешено - оно надежней...)

...Балашов выслушал Веженского внимательно, долго молчал, а потом
сказал:

- Вы слишком сумбурно открывали мне сомнения, которые вас обуревают, -
то чувства, брат. А теперь, пожалуйста, сформулируйте точно, по-деловому:
каковы предложения? Что предлагаете делать?

- Зубатов ушел. Мы сделали так, что он ушел. У него была программа.

Какая-никакая, но программа. Какова будет программа преемника и будет
ли? Можем ли мы предложить свою программу охраны устоев? Нет у нас такой
программы. А у Плеханова, Гоца, Кропоткина и Ленина есть, причем Ленин
обращается как раз к той фабрично-заводской массе, которую мы ныне
оставили обезглавленной.

- У Ленина? - Балашов наморщил лоб. - Не думаю. У Плеханова - да. Но он
очень устал, мне кажется. Парламент, то есть наша тактическая цель, должен
его устроить - будет себе выступать с интерпеляциями... Это даже приятно -
держать при себе умную оппозицию, есть на ком о т т а ч и в а т ь с я.
Чернов с Гоцем, - террор, кровь, - на пользу дела, пусть себе вызывают
ненависть к термину "революция", коль они называют себя
"социалистами-революционерами".

Приват-доцента Милюкова знаю, и он годен нам; либерал - хочет гарантии
порядка.

- Вы не правы, - тихо сказал Веженский. - Боюсь, что вы ошибаетесь. У
тех, кого вы помянули, есть программа. У нас - нет. Нам нужна своя
программа, четкая, зримая, определенная, потому что без этого нашими
победами воспользуются другие силы. Нам нужны управляемые партии, которые
имели бы выход на массы.

- Есть Гучков, есть люди дела, которые знают, что и к а к, - словно
продолжая спор с кем-то, заметил Балашов.

- А что, если нашему мастерку и ватерпасу, - тихо спросил Веженский, -
противопоставят не только общество фабрично-заводских, но и крестьянский
лапоть?

Если б в России умели умно сдерживать - так нет ведь, либо вовсе не
разрешают, либо уж берега не видно, как все разрешено. Вот о чем тревожусь.

Балашов, не скрывая более раздражения, спросил:

- Что ж, просить Плеве вернуть Зубатова?

- Не в этом суть. Пришла пора выдвигать нашу программу, - настойчиво
повторил Веженский. - Пришла пора п р о р а с т а т ь, мастер.

- Пан Норовский? - вахмистр краковского отделения политической полиции
Австро-Венгрии, хмурый, апоплексически толстый, с синевой вокруг глаз,
смотрел на поляка безо всякого выражения в глазах. Не трогало его то, что
свет, пробивавшийся сквозь пыльное, зарешеченное стекло, делал лицо
старика, вызванного к лейтенанту Зираху, тюремным, клетчатым, до синевы
бледным.

- Вы меня окликаете уже пятый раз, господин офицер.

- Я не офицер. Я вахмистр.

- У меня дома внуки. Они там одни... Маленькие дети, господин вахмистр.

- Я понимаю и сочувствую вам, однако не могу ничем помочь: когда
господин лейтенант сочтет нужным, он позовет.

- Но меня пригласили к девяти утра, а сейчас шесть вечера.

- Я все понимаю и сострадаю вам. Однако господин лейтенант Зирах занят,
иначе он бы давно вас вызвал.

Вызвали Норовского лишь в восемь. В кабинете лейтенант Зирах был не
один, а с Дрешновским, начальником краковской уголовной полиции. (В
отличие от Петербурга, который, пыжась, тщился проводить линию, Вена себя
вела хитрее: на те посты, где надо было карать поляков, - поляков же и
ставила, пусть себе единокровцы губы друг другу рвут - за арбитражем к
австрийцу обратятся, а чего ж еще желать господствующей народности в
многонациональной монархии?)

- Садитесь, - сказал Дрешновский старику, - можете курить.

- Я не курю.

- Все политики курят.

- Я не политик.

- А что ж тогда волнуетесь?

- Я волнуюсь оттого, что внуков надобно кормить.

- Поэтому и связались с анархистами, что их надо кормить?

- Я не связан с анархистами.

- А с кем же вы связаны? Что, Доманский скрывает от вас рад занятий? Вы
набираете его газету с завязанными глазами?!

- По какому праву вы поднимаете на меня голос? - спросил Норовский,
пожевав медленно побелевшими губами. - Если я арестован, вы вольны
запереть меня в камеру, а коли я вызван на беседу, я вправе подняться и
уйти.

- Пан Норовский, не следует вам пикироваться с моим помощником, -
устало вздохнул Зирах, - как-никак, но именно он следит за тем, чтобы вашу
типографию не разграбили злоумышленники. Ее ведь так легко ограбить -
запоры пустяковые, решеток на окнах нет. А то, что он взволнован, так это
ведь понятно... Поляку по крови, верноподданному Австро-Венгерской
монархии, пану Дрешновскому приходится выслушивать нарекания из столицы по
поводу того, что польские анархисты из Российской империи ведут здесь, в
его епархии, работу против дружественного соседа. Поставьте себя на его
место! Вена, как и любая столица, требует немедленного ответа от господина
Дрешновского, а что он может ответить, не побеседовав с вами?

- Я готов говорить, но не намерен сносить оскорбления.

- Ну, это не верно, - заметил Зирах, - вас никто не оскорбил. А то, что
господин Дрешновский взволнован, так это извинительно, я объяснил вам
причину.

- Я готов ответить на вопросы, - повторил Норовский и глянул на большие