Чтение 52–й страницы книги ~Левая рука Тьмы~

хорошо, однако тащить сани, ничего не видя впереди, абсолютно ничего,
сначала было просто неприятно, а потом -- страшно. И утомительно. Мы шли на
лыжах по хорошему твердому фирну, без застругов, и под нами -- это-то уж
точно! -- было по меньшей мере два километра мощного льда. Надо было бы
радоваться такой поверхности, но мы шли все медленнее, с трудом продвигаясь
по лишенной каких бы то ни было препятствий равнине, приходилось огромным
усилием воли подгонять себя и поддерживать нормальную скорость. Даже
малейшее препятствие воспринималось как чрезмерно затруднительное -- так
порой бывает на лестнице, когда вдруг попадается невесть откуда взявшаяся
ступенька или, наоборот, ожидаемой ступеньки не оказывается на месте. Мы
ничего не могли разглядеть заранее: белое Ничто вокруг не отбрасывало тени,
ничем не обнаруживало себя. Мы шли с открытыми глазами, но вслепую. И так --
день за днем. Мы стали сокращать переходы, потому что уже к полудню оба
обливались потом и дрожали от напряжения и усталости. Я уже начал страстно
мечтать о снеге, о пурге, о любой другой погоде, но каждое утро мы
по-прежнему выходили в то самое белое Ничто, которое Эстравен называл
Лишенной Теней Ясностью.

Но однажды около полудня в день Одорни Ниммер, на шестьдесят первый
день нашего пути, ровная слепящая пустота вокруг нас вдруг начала двигаться,
течь, съеживаться. Я решил, что меня подводит зрение, как это часто бывало,
и не придал значения этому едва заметному шевелению воздуха, но неожиданно
над моей головой мелькнул солнечный лучик. В небесах я увидел маленькое, еле
видное, какое-то мертвое солнце. А опустив глаза и посмотрев вокруг, я
разглядел огромную, чудовищную черную массу, возникшую в белой пустоте и
явственно приближающуюся к нам. Черные щупальца, воздетые вверх, шарили
вокруг... Я замер, заставив Эстравена повернуться ко мне: мы впряглись цугом.

-- Что это такое?

Он долго и внимательно смотрел на темные чудовищные формы, прячущиеся в
тумане, и наконец сказал:

-- Скалы! Это, должно быть. Утесы Эшерхота. И двинулся вперед.
Оказывается, мы были от них на расстоянии нескольких километров, а мне
казалось -- на расстоянии вытянутой руки. Белое Ничто постепенно
превращалось в плотный, низко стелющийся туман, который потом улетучился, и
мы смогли наконец как следует разглядеть эти скалы -- уже ближе к закату:
здешние нунатаки, огромные искореженные и изломанные куски камня,
торчащие изо льда; они напоминали айсберги над поверхностью моря --
холодные, почти затонувшие во льдах горы, мертвые в течение многих миллионов
лет.

По этим скалам мы поняли, что находимся чуть севернее, чем наметили
раньше, определяя самый короткий путь, если, разумеется, можно было верить
отвратительной карте; ничего иного у нас, впрочем, не было. На следующий
день мы впервые свернули к югу.

Глава 19. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Было пасмурно, дул сильный ветер. Мы упорно шли вперед, пытаясь
обрести поддержку в хорошо видимых теперь Утесах Эшерхота -- первой реальной
вещи, не принадлежащей миру льда, снега и бескрайних небес, в котором мы
провели более семи недель. Судя по нашей карте, Утесы были относительно
недалеко от Болот Шенши, чуть южнее. И чуть восточнее залива Гутен. Но карте
этой доверять было нельзя, особенно той ее части, которая касалась самого
Ледника Гобрин. К тому же мы были очень утомлены.

Мы оказались явно ближе к южной границе Ледника, чем показывала карта:
уже на второй день после того, как мы повернули к югу, снова начали
попадаться торосы и трещины, правда не такие глубокие, как в районе Огненных
Холмов. Здесь не было столь значительных смещений ледникового щита, но
поверхность тоже была так себе. Встречались, например, отдельные
колодцы-провалы в несколько сотен метров шириной -- возможно, летом здесь
разливались озера; встречались и снежные мосты над невидимыми пропастями,
готовые внезапно ухнуть под тобой в бездну; встречались и участки, сплошь
покрытые трещинами; и все чаще и чаще попадались своеобразные старые ледяные
каньоны, прорытые в толще щита и похожие на настоящие горные ущелья, то
очень большие, то всего в полметра шириной, но и те и другие страшно
глубокие. В тот день (Одорни Ниммер, двадцать четвертый день третьего месяца
зимы по дневнику Эстравена, потому что я дневника никакого не вел) было
очень солнечно, дул сильный северный ветер. Перебираясь с санями по снежным
мостам над небольшими трещинами, мы могли порой заглянуть вниз и увидеть
там, в бесконечной голубизне, падающие обломки льда, задетого полозьями
саней. Льдинки издавали легкий, невнятный, нежный перезвон, словно
хрустальными пластинками перебирали серебряные струны. Я помню чистый
воздух, дремотное, легкое удовлетворение, которое почему-то испытывал весь
день, таща сани над залитыми солнечным светом пропастями. Но вдруг небо
начало мутнеть, побелело, воздух стал более плотным, тени исчезли, голубизна
как бы испарилась из снегов и с небес. Мы были недостаточно готовы морально
к наступлению Лишенной Теней Ясности, этого белого Ничто. Да еще при такой
поверхности. Идти и без того было трудно; я подталкивал сани сзади, а
Эстравен тянул спереди; и видел я перед собой только сани, думая лишь о том,
как бы ловчее подтолкнуть их, как вдруг, совершенно неожиданно, корма чуть
не вырвалась у меня из рук: сани прыгнули куда-то вперед. Я совершенно
инстинктивно застыл как вкопанный и крикнул Эстравену, чтобы тот сбавил
скорость, думая, что он просто поехал побыстрее по более ровному участку.
Однако сани стояли, мертво уткнувшись носом в снег, и Эстравена впереди не
было.

Я уже готов был отпустить корму саней и пойти посмотреть, куда делся
Эстравен. Просто счастье, что я этого не сделал сразу, а продолжал, держась
за сани, тупо оглядываться вокруг. И заметил краешек трещины, которая стала
видна, когда обвалился кусок снежного моста. Именно в этом месте и
провалился Эстравен, и теперь сани удерживал на краю обрыва только мой вес;
я сам, корма саней, примерно треть длины полозьев все еще находились на
мощном льду. Однако сани продолжали потихоньку сползать в трещину: их тянул
туда Эстравен, повисший на постромках над бездонным колодцем.

Я всем телом навалился на корму и что было сил принялся оттаскивать
сани от края трещины. Шли они тяжело. Тогда я еще сильнее навалился на корму
и раскачивал сани до тех пор, пока они со скрипом не подались, а потом
внезапно не выскочили из трещины. Эстравен тут же ухватился руками за край
обрыва и стал помогать мне. Он выкарабкался, цепляясь за постромки, на лед и
рухнул ничком.

Я опустился рядом с ним на колени, пытаясь отстегнуть постромки, очень
встревоженный его безжизненным видом; он лежал на снегу совершенно
неподвижно, только от резких вдохов и выдохов подымалась и опадала его
грудь. Губы синие, одна половина лица вся покрыта синяками и ссадинами.

Наконец он неуверенно сел и сказал свистящим шепотом:

-- Голубое... все голубое... Башни в глубинах(

-- Что?

-- Там, в трещине. Все голубое... полное огня.

-- У тебя все в порядке?

Он снова начал застегивать пряжки постромок.

-- Ты иди впереди... как следует привязавшись... все время пробуй снег
щупом, -- выдохнул он. -- Смотри, куда ступаешь.

И в течение долгих часов один из нас тянул сани, ведя другого за собой,
полз, словно кошка по краю птичьего гнезда, определяя каждый шажок,
предварительно потыкав в снег палкой. Белое Ничто удивительно маскирует
трещины, и порой невозможно заметить ее раньше, чем окажешься на самом краю,
что несколько поздновато, потому что край обычно нависает козырьком и далеко
не всегда достаточно прочен. Каждый шаг преподносил нам сюрпризы -- то
падение, то какое-либо препятствие. По-прежнему ничто не отбрасывало теней.
Мы были как бы внутри белой, безмолвной сферы, двигались по ее внутренней
поверхности, как внутри стеклянного шара, покрытого морозными узорами, и за
его стенками не было ничего. Зато в самих стеклянных стенках были трещинки.
Ткнул палкой -- шагнул, ткнул -- шагнул. Ткнул, чтобы обнаружить невидимую
трещинку, через которую можно выпасть из стеклянного шара в пустоту и
падать, падать, падать... От постоянного напряжения мало-помалу начинало
сводить все тело. Каждый шаг приходилось делать через силу.

-- Что случилось, Дженри?

Я застыл посредине белого Ничто. На глазах моих выступили слезы,
ресницы тут же смерзлись. Я сказал:

-- Упасть боюсь.

-- Но ты же привязан, -- удивился он. Потом подошел ко мне, увидел, что
рядом нет ни единой трещины, понял, в чем дело, и сказал:

-- Все. Разбиваем лагерь.

Уже после того как мы поели, он сказал:

-- Самое подходящее время для остановки. Не думаю, что мы сможем идти
дальше при такой видимости. Ледник ползет вниз, так что дальше будет еще
больше торосов и трещин. При хорошей видимости мы пройдем относительно
легко: но только не при Лишенной Теней Ясности.

-- Как же в таком случае мы спустимся к Болотам Шенши?

-- Ну, если мы снова возьмем чуть восточнее и не будем столь упорно
держаться южного направления, то, возможно, доберемся по прочному льду до
самого залива Гутен. Я однажды летом видел Великие Льды с лодки, плавая по
заливу. Льды спускаются там до самых Красных Холмов и ледяными реками
стекают прямо в залив. Если бы мы пошли по одному из этих языков, то потом
по покрытому льдом заливу смогли бы спокойно добраться до южной границы
Кархайда и, таким образом, выйти туда с побережья, а не от границы с
Ледником, что, возможно, даже лучше. Это, правда, добавит нам сколько-то
километров пути -- от двадцати до сорока, пожалуй. А ты как считаешь,
Дженри?

-- Я здесь и пяти метров не пройду, пока держится эта чертова погода.

-- Но если мы выберемся на ровный лед?..

-- О, если выберемся, тогда все в порядке. А если солнце выглянет еще
хоть раз, то можешь садиться в сани, и я тебя бесплатно отвезу в Кархайд. --