Чтение 52–й страницы книги ~Четыре пути к прощению~

-- Бабушка не выпускает меня за ворота. А я хочу работать вместе с
Валсу.

-- Никогда, -- ответила мать. -- Ты рождена для лучшей участи.

-- Для какой?

-- Увидишь.

Она улыбнулась мне. Я догадывалась, что она имела в виду Дом, в котором
работала сама. Она часто рассказывала мне об удивительных вещах, которыми
был полон Дом, ярких и блестящих, хрупких, чистых и изящных предметах. В
Доме стояла тишина, говорила она. Моя мать носила красивый красный шарф,
голос у нее был мягким и спокойным, а ее одежда и тело -- всегда чистыми и
свежими.

-- Когда увижу?

Я приставала к ней, пока она не сказала:

-- Ну хорошо! Я спрошу у миледи.

-- О чем спросишь?

О миледи я знала лишь, что она была очень хрупкой и стройной и что моя
мать каким-то образом принадлежала ей, чем очень гордилась. Я знала, что
красный шарф матери подарила миледи.

-- Я спрошу ее, можно ли начать готовить тебя для пребывания в Доме.

Моя мать произносила слово "Дом" с таким благоговением, что я
воспринимала его как великое святилище, подобное тому, о котором говорилось
в наших молитвах: "Могу ли я войти в сей чистый дом, в покои принца?"

Я пришла в такой восторг, что стала плясать и петь: "Я иду в Дом, в
Дом!" Мать шлепнула меня и сделала выговор за то, что я не умею себя вести.
"Ты еще совсем маленькая! -- сказала она. -- И не умеешь вести себя! И если
тебя выставят из Дома, ты уже никогда не вернешься в него".

Я пообещала, что буду вести себя, как подобает взрослой.

-- Ты должна делать все абсолютно правильно, -- сказала мне Йова. --
Когда я что-то говорю тебе, ты должна слушаться. Никогда ни о чем не
спрашивать. Никогда не медлить. Если миледи увидит, что ты не умеешь себя
вести, то отошлет тебя обратно. И тогда для тебя все будет кончено.
Навсегда.

Я пообещала, что буду слушаться. Я пообещала, что буду подчиняться
сразу и безоговорочно и не открывать рта. И чем больше мать пугала меня, тем
сильнее мне хотелось увидеть этот волшебный сияющий Дом.

Расставшись с матерью, я не верила, что она осмелится поговорить с
миледи. Я не привыкла к тому, что обещания исполняются. Но через несколько
дней мать вернулась, и я увидела, как она говорит с бабушкой. Сначала Доссе
разозлилась и стала кричать. Я притаилась под окном хижины и все услышала. Я
слышала, как бабушка заплакала. Я удивилась и испугалась. Бабушка была
терпелива со мной, всегда заботилась обо мне и хорошо меня кормила. И пока
она не заплакала, мне не приходило в голову, что у нас могут быть и другие
отношения. Ее слезы заставили заплакать и меня, словно я была частью ее
самой.

-- Ты должна оставить мне ее еще на год, -- говорила бабушка. -- Она же
совсем ребенок. Я не могу выпустить ее за ворота. -- Она молила, словно
перестала быть бабушкой и потеряла всю свою властность. -- Йова, она моя
радость!

-- Разве ты не хочешь, чтобы ей было хорошо?

-- Всего лишь год. Она слишком несдержанна, чтобы находиться в Доме.

-- Она и так слишком долго находится в неопределенном состоянии. И если
останется здесь, ее пошлют на поля. Еще год -- и ее не возьмут в Дом. Она
покроется пылью и прахом. Так что не стоит плакать. Я обратилась к миледи, и
та ждет. Я не могу возвратиться одна.

-- Йова, не позволяй, -чтобы ее обижали, -- очень тихо проговорила
Доссе, словно стесняясь таких слов перед дочерью, и тем не менее в ее голосе
слышалась сила.

-- Я забираю ее, чтобы оберечь от бед, -- сказала моя мать. Затем она
позвала меня, я вытерла слезы и последовала за ней.

Как ни странно, но я не помню ни мою первую встречу с миром за
пределами поселения, ни первое впечатление от Дома. Могу лишь предполагать,
что от испуга не поднимала глаз и все вокруг казалось настолько странным,
что я просто не понимала, что происходит. Знаю, что минуло несколько дней,
прежде чем мать отвела меня к леди Тазеу. Ей пришлось основательно подраить
меня щеткой и многому научить, дабы увериться, что я не опозорю ее. Я была
испугана, когда она взяла меня за руку и, шепотом внушая строгие
наставления, повела из помещений крепостных через залы с дверьми цветного
дерева, пока мы не оказались в светлой солнечной комнате без крыши,
заплетенной цветами, что росли в горшках.

Вряд ли мне доводилось раньше видеть цветы -- разве что сорняки в
садике у кухни, -- и я смотрела на них во все глаза. Матери пришлось дернуть
меня за руку, чтобы заставить взглянуть на женщину, которая полулежала в
кресле среди цветов, в удобном изящном платье, столь ярком, что оно не
уступало цветам. Я с трудом отличала одно от другого. У женщины были длинные
блестящие волосы и такая же блестящая черная кожа. Мать подтолкнула меня, и
я сделала все так, как она старательно учила меня: подойдя, опустилась перед
креслом на колени и застыла в ожидании, а когда женщина протянула длинную,
тонкую, черную руку с лазурно-голубой ладонью, я прижалась к ней лбом. Далее
предстояло сказать: "Я ваша рабыня Ракам, мэм", но голос отказался
подчиняться мне.

-- Какая милая маленькая девочка, -- сказала леди. -- И такая темная.
-- На последних словах ее голос слегка дрогнул.

-- Надсмотрщики приходили( в ту ночь, -- с застенчивой улыбкой сказала
Йова и смущенно опустила глаза.

-- В чем нет сомнения, -- сказала женщина. Я осмелилась еще раз глянуть
на нее. Она была прекрасна. Я даже не представляла себе, что человеческое
создание может быть столь красиво. Она снова протянула длинную нежную руку и
погладила меня по щеке и шее. -- Очень, очень мила, Йова, -- сказала
женщина. -- Ты поступила совершенно правильно, что привела ее сюда. Она уже
принимала ванну?

Ей бы не пришлось задавать такой вопрос, если бы она увидела меня в
первый же день, покрытую грязью и благоухающую навозом, что шел на растопку
очагов. Она ничего не знала о поселении. И не имела представления о жизни за
пределами безы, женской половины Дома. Она жила в ней столь же замкнуто, как
я в поселении, ничего не зная о том, что делалось за ее пределами. Она
никогда не обоняла навозные запахи, так же, как я никогда не видела цветов.

Мать заверила миледи, что я совершенно чистая.

-- Значит, вечером она может прийти ко мне на ложе, -- сказала женщина.
-- Я так хочу. А ты хочешь спать со мной, милая маленькая( -- она
вопросительно посмотрела на мать, которая шепнула: "Ракам". Услышав мое имя,
мадам облизала губы. -- Оно мне не нравится, -- пробормотала она. -- Такое
ужасное. Тоти. Да. Ты будешь моей новой Тоти. Приведи ее сегодня вечером,
Йова.

У нее был лисопес, которого звали Тоти, рассказала мне мать. Ее любимец
умер. Я не знала, что у животных могут быть имена, и мне не показалось
странным, что теперь я стану носить собачью кличку, но сначала удивило, что
больше не буду Ракам. Я не могла воспринимать себя как Тоти.

Тем же вечером мать снова помыла меня в ванне, натерла тело нежным
светлым маслом и накинула на меня мягкий халат, даже мягче ее красного
шарфа. Потом еще раз строго поговорила со мной, внушая разные указания, но
видно было, что она в восторге и радуется за меня. Мы снова направились в
безу, минуя залы и коридоры и встречая по пути других крепостных женщин --
пока наконец не оказались в спальне миледи, удивительной комнате, увешанной
зеркалами, картинами и драпировками. Я не понимала, что такое зеркало или
картина, и испугалась, увидев нарисованных людей. Леди Тазеу заметила мой
испуг.

-- Иди сюда, малышка, -- сказала она, освобождая для меня место на
своей огромной широкой мягкой постели, устланной подушками. -- Иди сюда и
прижмись ко мне. -- Я свернулась калачиком рядом с ней, а она гладила меня
по волосам и ласкала кожу, пока я не успокоилась от прикосновения мягких
теплых рук.

-- Вот так, вот так, малышка Тоти, -- говорила она, и наконец мы
уснули.

Я стала домашней любимицей леди Тазеу Вехома Шомеке. Почти каждую ночь
я спала с ней. Ее муж редко бывал дома, а когда появлялся, предпочитал
получать удовольствие в обществе крепостных женщин, а не с супругой. Порой
миледи звала к себе в постель мою мать или другую женщину, помоложе, --
когда это случалось, меня отсылали, пока я не стала постарше, лет десяти или
одиннадцати, и тогда мне позволяли присоединяться к ним -- и учила, как
доставлять наслаждение. Мягкая и нежная, в любви она предпочитала
властвовать, и я была инструментом, на котором она играла.

Кроме того, я обучалась искусству ведения дома и связанным с этим
обязанностям. Миледи учила меня петь, потому что у меня был хороший голос.
Все эти годы меня никогда не наказывали и не заставляли делать тяжелую
работу. Я, которая в поселении была совершенно неуправляемой, стала в
Большом Доме воплощением послушания. В свое время я то и дело восставала
против бабушки и не слушалась ее приказов, но что бы мне ни приказывала
миледи, я охотно исполняла. Она быстро подчинила меня себе с помощью любви,
которую дарила мне. Я воспринимала ее как Туал Милосердную, что снизошла на
землю. И не в образном смысле, а в самом деле. Я видела в ней какое-то
высшее существо, стоящее неизмеримо выше меня.

Может быть, вы скажете, что я не могла или не должна была испытывать
удовольствие, когда хозяйка так использовала меня без моего на то согласия,
а если бы я и дала его, то не должна была чувствовать ни малейшей симпатии к
откровенному воплощению зла. Но я ровно ничего не знала о праве на отказ или
о согласии. То были слова, рожденные свободой.

У миледи был единственный ребенок, сын, на три года старше меня. Он жил
в уединении, окруженный лишь нами, крепостными женщинами. Род Вехома
принадлежал к аристократии Островов, а те придерживались старомодных
воззрений, по которым их женщины не имели права путешествовать, а потому