Чтение 52–й страницы книги ~Все живое...~

"Если мы потерпим неудачу на этот раз, мы попробуем снова. Возможно,
в другом мире. Или, может быть, придется подождать, чтобы ради... как это
называется?"

- Радиация, вот как это называется, - подсказал я.

"Подождать, чтобы радиация рассеялась."

- На это уйдут годы.

"У нас есть годы, - был ответ. - У нас есть время, сколько угодно.
Нам нет конца. И времени нет конца."

- А для нас время кончается, - сказал я, и меня захлестнула горькая
жалость ко всем людям на свете и сильней всего - к самому себе. - И для
меня наступает конец.

"Да, мы знаем, - сказала Лиловость. - Мы очень о вас сожалеем."

Вот когда пора просить помощи! Пора объяснить, что мы попали в беду
не по своей воле и не по своей вине - пусть же нас выручают те, кто нас до
этого довел!

Так я и хотел сказать, но слова не шли с языка. Не мог я признаться
этому чужому, неведомому, в нашей совершенной беспомощности.

Наверно, это просто гордость и упрямство. Но лишь когда я попытался
заговорить и убедился, что язык не слушается, лишь тогда я открыл в себе
эту гордость и упрямство.

"Мы очень о вас сожалеем", - сказал вяз. Но и жалеть можно
по-разному. Что это - подлинная, искренняя скорбь или так только,
мимолетная, из чувства долга, жалость того, кто бессмертен, к бренной
дрожащей твари в ее смертный час?

От меня останутся кости и тлен, а потом не станет ни костей, ни
тлена, лишь забвение и прах, - а Цветы будут жить и жить вовеки веков.

Так вот, нам, кто обратится в тлен и прах, куда важней обладать этой
упрямой гордостью, чем другим - сильным и уверенным. Она - единственное,
что у нас есть, и только она одна нам опора.

Лиловость... а что же такое Лиловость? Не просто цвет, нечто большее.
Быть может, дыхание бессмертия, дух невообразимого равнодушия: бессмертный
не может себе позволить о ком-то тревожиться, к кому-то привязаться, ибо
все преходящи, все живут лишь краткий миг, а бессмертный идет своей
дорогой, в будущее без конца, без предела, - там встретятся новые твари,
новые мимолетные жизни, и о них тоже не стоит тревожиться.

А ведь это - одиночество, вдруг понял я, безмерное, неизбывное
одиночество, - людям никогда не придется изведать такое...

Безнадежное одиночество, ледяной, неумолимый холод... во мне вдруг
шевельнулась жалость. Как-то странно жалеть дерево. Но нет, не дерево мне
жаль и не те лиловые цветы, а неведомое. Нечто, которое провожало меня из
чужого мира, которое и сейчас здесь, со мной... жаль живую мыслящую
материю - такую же, из какой создан и я.

- Я тоже сожалею о тебе, - сказал я и, еще не досказав, опомнился:
оно не поймет моей жалости, как не поняло бы и гордости, если бы узнало о
ней.

Из-за поворота улицы, идущей по бровке холма, на бешеной скорости
вылетела машина, яркий свет фар хлестнул по теплицам. Я отпрянул, но фары
погасли, еще не настигнув меня.

Во тьме кто-то позвал меня по имени - чуть слышно и, кажется,
пугливо.

Из-за угла, не замедляя скорости, вывернулась еще машина, ее занесло
на повороте, взвизгнули шины. Первый автомобиль круто затормозил и,
содрогнувшись, замер возле моего дома.

- Брэд, - снова чуть слышно, пугливо позвали из темноты. - Где ты,
Брэд?

- Нэнси?! Я здесь, Нэнси.

Что-то случилось, что-то очень скверное. Голос у нее точно натянутая
до отказа струна, точно пробивается он сквозь густой туман охватившего ее
ужаса. Что-то неладно, иначе не мчались бы так неистово к моему дому эти
машины.

- Мне послышалось, ты с кем-то разговариваешь, - сказала Нэнси. - Но
тебя нигде не было видно. Я и в комнатах искала, и...

Из-за дома выбежал человек - черный силуэт на миг четко обрисовался в
свете уличного фонаря. Там, за домом, были еще люди - слышался топот
бегущих, злобное бормотанье.

- Брэд, - опять сказала Нэнси.

- Тише, - предостерег я. - Что-то неладно.

Наконец-то я ее увидел. Спотыкаясь в темноте, она шла ко мне.

Возле дома кто-то заорал:

- Эй, Картер! Мы же знаем, ты у себя! Выходи, не то мы сами тебя
вытащим!

Я бегом кинулся к Нэнси и обнял ее. Она вся дрожала.

- Там целая орава, - сказала она.

- Хайрам со своей шатией, - сказал я сквозь зубы.

Зазвенело разбитое стекло, в ночное небо взметнулся длинный язык
огня.

- Ага, черт подери! - злорадно крикнул кто-то. - Может, теперь ты
вылезешь?

- Беги, - велел я Нэнси. - Наверх. Спрячься за деревьями.

- Я от Шкалика, - зашептала она. - Я его видела, он послал меня за
тобой.

В доме вдруг разгорелось яркое пламя. Окна столовой вспыхнули, как
глаза разъяренного зверя. В отсветах пожара бессмысленно, неистово
приплясывали и вопили черные фигуры.

Нэнси повернулась и побежала, я кинулся за нею, и тут позади,
перекрывая разноголосицу горланящей толпы, рявкнул оглушительный бас:

- Вот он! В саду!

Что-то дало мне подножку, я споткнулся и с разбегу ухнул в долларовые
кусты. Колючие ветки царапали лицо, цеплялись за одежду, с трудом я
поднялся на ноги, огляделся.

Из отверстия в крыше, пробитого "машиной времени", взбесившимся
фонтаном хлещет пламя. Все стихло, только рычит огонь, пожирая дом
изнутри, вгрызаясь в балки и стены.

А люди молча бегут вниз, в сад. Доносится гулкий топот, тяжелое,
прерывистое дыхание.

Наклоняюсь, шарю по земле - вот оно, то, обо что я споткнулся.
Обломок деревянного бруса длиной фута в четыре, чуть подгнивший по краям,
но еще крепкий.

Дубинка. И на том конец. Но пока меня прикончат, один из них тоже
распрощается с жизнью... а может быть, и двое.

- Беги! - кричу я Нэнси, она где-то там, хоть ее и не видно.

Осталось одно, еще только одно я должен сделать. Разбить, этой
дубиной башку Хайраму Мартину, пока меня не захлестнула толпа.

Вот они уже сбежали с холма, несутся по ровному месту, через сад.
Впереди - Хайрам. Стою и жду с дубиной наготове; а Хайрам все ближе, на
темном лице, точно белый шрам, блестят оскаленные зубы.

Надо метить между глаз, расколю ему башку пополам. А потом стукну и
еще кого-нибудь... если успею.

Пожар разгорелся в полную силу, ведь дерево старое, сухое, даже и
сюда пышет жаром.

А эти уже совсем близко... Я крепче сжал дубинку, занес повыше, жду.

Вдруг, в нескольких шагах от меня, они сбились, затоптались на
месте... одни попятились, другие застыли, рты разинуты, глаза вытаращены,
и в них - изумление, ужас. Уставились не на меня, а на что-то позади меня.

И вот - шарахнулись, бегут со всех ног обратно, вниз, и еще громче,
чем рев огня, их отчаянный вой... словно мчится и ревет перепуганное
насмерть стадо, гонимое степным пожаром.

Как ужаленный, оборачиваюсь... а, это те, из чужого мира! Черные тела
поблескивают в дрожащих отсветах пожара, серебристые перья лохматых голов
чуть колышутся на ветру. Они подходят ближе и щебечут, щебечут на своем
непонятном, певучем языке.

Не терпится им, черт возьми! Слишком поторопились, лишь бы не
упустить хоть единую предсмертную дрожь объятого ужасом клочка нашей
Земли.

Не только сегодня - снова и снова вечерами они станут сюда приходить,
станут возвращать послушное им время к этой роковой минуте. Нашлось еще
одно место, где можно стоять и ждать, пока начнется зрелище, есть еще один
призрачный дом, зияющий провалами окон, через которые можно заглянуть в
безумие и ужас иного мира.

Они приближаются, а я стою и жду, сжимая дубину, и вдруг опять -
дыхание Лиловости и знакомый неслышный голос.

"Назад, - говорит голос. - Назад. Вы пришли слишком рано. Этот мир не
открыт."

Издали кто-то зовет, но ничего не различить а грохоте и треске
пожара, в звонком, взволнованном певучем щебете этих беззаботных вампиров,
проскользнувших к нам из лиловой страны Таппера Тайлера.

"Идите назад", - повторил вяз, неслышные слова хлестнули, как взмах
бича.

И они ушли - исчезли, растворились в непостижимой тьме, во мраке
более густом и черном, чем сама ночь.

Вяз, который разговаривает... а сколько еще есть говорящих деревьев?
Много ли здесь осталось от Милвилла? Сколько уже принадлежит другому,
лиловому миру? Я поднимаю голову, смотрю на вершины деревьев, стеной
окружающих сад, - призрачные тени в темном небе, они трепещут под
дуновением странного ветра, что веет неведомо откуда. Трепещут на ветру...
а быть может, тоже говорят о чем-то?. Кто они - прежние земные деревья,
бессловесные и неразумные, или совсем иные деревья, порождение иной Земли?

Никогда мы этого не узнаем, а может, это и не важно, ведь с самого
начала нам не на что было надеяться. Мы еще не вышли на ринг, а нас уже
положили на обе лопатки. Все потеряно для нас давным-давно, в тот далекий