начавшуюся войну, пусть даже в ходе ее им удастся захватить Аляску и Тибет,
острова Пасхи и Иерусалим.
великолепный, свой железный гранд с четырьмя валетами, с объявленным
шнайдером и шварцем.
Кобиелле видел своего соперника Мацерата -- с невинным видом выложил
бубнового валета -- я предпочитал заменять ему свою бедную матушку -- потом
червового валета -- а чтоб меня принимали за Мацерата, я решительно не желал
-- Ян же нетерпеливо дожидался, пока Мацерат, а в действительности инвалид и
комендант по имени Кобиелла сбросит карты, на это ушло время, а потом Ян
шлепнул по полу червонным тузом и не мог и не хотел понять, так никогда и не
смог, оставаясь столь же голубоглазым, благоухая тем же одеколоном, был ну
совсем без понятия и потому не догадался, с чего это вдруг Кобиелла выронил
карты, поставил на дыбы корзину с письмами, пока сперва лежащий в ней
покойник, за ним партия писем и, наконец, вся тщательно сплетенная корзииа
не рухнули, осыпав нас кучей корреспонденции, словно мы и есть адресаты,
словно и мы теперь должны в свою очередь отбросить карты и заняться чтением
эпистол либо собиранием марок. Но Ян не желал читать, Ян не желал собирать
марки, он уже в детстве насобирался, а теперь он хотел играть, доиграть
гранд, хотел выиграть, хотел победить. И он поднял Кобиеллу, и поднял
опрокинутую корзину, и поставил ее на колесики. Но покойниг;а трогать не
стал и собирать рассыпанные письма тоже не стал, -- иными словами,
недостаточно нагрузил корзину, но тем не менее был крайне удивлен, когда
Кобиелла, подвешенный к легкой подвижной корзине, проявляя неусидчивость,
все больше клонился вперед, пока Ян не закричал на него: - Альфред, прошу
тебя, Альфред, не порти нам игру! Вот докончим этот кон и пойдем домой! Ну
послушай, Альфред!
голове и в суставах, положил на плечи Яну свои маленькие, ухватистые руки
барабанщика и выдавил из себя негромкие, но убедительные слова: - Папа,
оставь его в покое. Он умер, он больше не будет играть. Если хочешь, мы
могли бы сыграть в очко.
коменданта, уставился на меня растекающейся голубизной и заплакал:
-Нетнетнетнет.
многозначительно поцеловал его, но он не мог ни о чем больше думать, кроме
как о недоигранном гранде. - Я бы выиграл, поверь, Агнес. Я наверняка явился
бы домой с победой.
согласился с этой ролью, я поддакивал, я клялся, что он наверняка выиграл
бы, что, по правде говоря, он уже выиграл, пусть твердо в это верит и пусть
во всем слушается своей Агнес. Но Ян не верил ни мне, ни моей матушке,
сперва он в голос заплакал, громко жалуясь, потом перешел на тихое
нечленораздельное бормотание, выскреб карты из-под холодеющей горы -- из-под
Кобиеллы, порылся у него между ногами, лавина писем кое-что ему вернула, и
он не успокоился, пока не собрал все тридцать две карты. Потом он отскреб с
них клейкую жижу, которая сочилась из брюк Кобиеллы, тщательно обработал
каждую карту, перетасовал колоду, снова хотел сдавать, и лишь тогда под его
благообразным лбом, даже и не низким, хоть и с чересчур гладкой,
непроницаемой кожей, родилась мысль, что на этом свете не осталось больше
третьего партнера для ската.
почтить длительной минутой молчания последнего игрока и третьего партнера.
Но Оскару почудилось, будто дверь тихо приоткрылась. Глянув через плечо,
готовый к любым проявлениям неземного, он увидел на редкость слепое и пустое
лицо Виктора Велуна. - Ян, я потерял очки, Ян, ты еще здесь? Надо бежать!
Французы то ли вообще не придут, то ли придут слишком поздно. Пошли со мной,
Ян, веди меня, я потерял очки!
ни ответа, ни очков, ни протянутой руки, готовой к побегу, он убрал свое
лишенное очков лицо, затворил дверь, и я еще мог слышать несколько шагов
Виктора, который ощупью, одолевая туман, начал свой побег.
тихо, еще со слезами в голосе, но потом громко и весело рассмеялся, заиграл
своим свежим розовым язычком, заостренным для всякого рода ласк, подбросил
карты в воздух, поймал и наконец, поскольку в хранилище с безмолвными людьми
и безмолвными письмами стало тихо и по-воскресному торжест венно, начал
осторожными, выверенными движениями, задерживая дыхание, возводить
сверхчувствительный карточный домик: семерка пик и дама треф легли в
основание фундамента, их покрыл бубновый король. Из девяти червей и туза
пик, использовав восьмерку треф как крышу, он соорудил подле первого второй
фундамент, затем связал оба фундамента поставленными на ребро десятками и
валетами, положенными поперек дамами и тузами так, чтобы все они взаимно
поддержива ли друг друга. Затем он решил воздвигнуть на втором этаже и
третий и делал это заклинающими движениями руки, которые, должно быть
подчиняясь схожим процедурам, знала и моя бедная матушка. И когда он
прислонил даму червей к аналогичному королю тоже с красным сердцем, здание
отнюдь не рухнуло, нет, оно продолжало стоять, воздушное, чувствительное,
стояло, легко дыша, в помещении, полном бездыханных тел и живых, затаивших
дыхание, дозволяя нам сложить руки, заставляя скептически настроенного
Оскара, который по всем правилам оглядывал карточный домик, забыть про едкий
чад и вонь, что извилисто и скупо сочились сквозь дверные щели и создавали
впечатление, будто каморка с карточным домиком непосредственно, дверь в
дверь, примыкает к преисподней.
просто выкурить последних защитников и довели доктора Михона до того, что он
снял стальную каску, схватил простыню, посчитав простыню недостаточно
убедительной, добавил к ней свой вытащенный из нагрудного кармашка
джентльменский платочек и, размахивая обоими флагами, возвестил сдачу
Польской почты.
затылке поднятые руки, покинули здание почты через левый подсобный выход и
подошли к стене, где ждали медленно подступающих эсэсовских ополченцев.
Потом возникли слухи, что в тот короткий промежуток времени, когда защитники
почты уже выстроились во дворе, а нападающие хоть и надвигались, но еще не
подошли, трое или четверо спаслись бегством: через почтовый гараж, через
примыкающий к нему гараж полиции, через пустые, покинутые жителями дома на
Реме. Там они нашли себе одежду, даже и с партийными значками, умылись,
при-парадились для выхода, а потом ушли поодиночке, причем про одного из них
говорили даже так: на Грабене в Старом городе он наведался в магазин оптики,
велел подобрать ему очки, ибо потерял свои в ходе боевых действий на почте.
И, обзаведясь новыми очками, Виктор Велун -- а это был именно он -- даже
позволил себе на Дровяном рынке выпить кружечку пива, потом и еще одну,
потому что огнеметы вызвали у него сильную жажду, после чего с новыми
очками, которые хоть и разогнали отчасти туман перед его взором, но далеко
не в той мере, в какой это сделали бы старые, начал свой побег, который
продолжается до сего дня, -- такое упорство проявляют его преследователи.
убежать -- уже стояли у стены против бокового входа, как раз в ту минуту,
когда Ян прислонил даму червей к королю той же масти и с блаженным видом
отвел руки.
выходи!" -- они дали себе волю,
подобную архитектуру. Они предпочитали бетон. Они строили для вечности. Они
даже не обратили внимания на оскорбленное, негодующее лицо почтового
секретаря Бронски. А вытаскивая его из комнаты, они не заметили, что он еще
раз за пустил руку в карты и что-то прихватил, что я, Оскар, отколупнул
свечные огарки со своего вновь обретенного барабана, увлек барабан за собой,
пренебрег огарками, ибо карманные фонарики и без того слишком много для нас
высветили; и еще они не заметили, что их лампы нас ослепили и не дают нам
отыскать дверь. Позади своих командирских фонарей, держа карабины на взводе,
они орали: "А ну выходи!" Они продолжали орать, когда мы с Яном давно уже
стояли в коридоре. Их "Выходи!" адресовалось Кобиелле, и Конраду из Варшавы,
и Бобеку тоже, и маленькому Вишневски, что при жизни сидел на приеме
телеграмм. Тут они все перепугались, раз их не желают слушаться, и, лишь
когда ополченцы уразумели, что выставили себя на посмешище перед Яном и
передо мной, потому что на их рев "Выходи!" я отвечал громким смехом, они
перестали реветь, они сказали: "Ах вот оно что!" -- и вывели нас во двор
почты, к тем тридцати, которые стояли, подняв руки и скрестив пальцы на
затылке, и погибали от жажды, а "Вохеншау" их снимала.
свои укрепленные на машинах камеры и сняли о нас тот короткий фильм, который
потом крутили во всех кино.
карликовых размерах, о своем все оправдывающем трехлетнем возрасте, снова
ощутил докучливые боли в голове и суставах, упал вместе с барабаном, начал
дергаться, наполовину испытывая, наполовину разыгрывая приступ, но и во
время приступа не выпустил из рук своего барабана. Когда же они его схватили
и затолкали в служебную машину эсэсовских ополченцев, когда машина
тронулась, дабы отвезти его в городскую больницу, Оскар успел еще увидеть,
что Ян, бедный Ян, улыбается бессмысленной и блаженной улыбкой, держа в
поднятых руках несколько карт, и машет левой, где, по-моему, была зажата
дама червей, -- вслед Оскару, своему уезжающему сыну.
ОН ЛЕЖИТ В ЗАСПЕ
прочитанным, оно тем более принадлежит перу Оскара, ибо ему, этому перу,
Русанов Владислав
Сертаков Виталий
Флинт Эрик
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Шилова Юлия