разглядеть, но отсюда, из кабинета, освещенного мягкой люминесценцией
потолка, увидеть можно было лишь собственное тусклое отражение, искаженное
выпуклыми тройными оконными стеклами.
сбежал тогда, когда дело еще только-только проклевывалось, сбежал, чтобы в
конце концов прибиться сюда, к колесникам, инженерной элите века. И стоило
бы на этом поставить крест, забыть о нем навсегда, невзирая на годы, что
проработали они бок о бок - и хорошо, славно поработали, - и забыл бы,
но... Но ведь именно он, Ганшин, подал когда-то идею, которая сегодн
привела их всех - и тощего рыжего Тапио, и весельчака Ланге, химика
"божьей милостью", и его самого - к тому порогу, на котором не вспомнить о
Ганшине было бы просто подло.
попотчевать положено. Пережиток, конечно, но приятный. - Ганшин-стоял в
дверях кабинета, исподтишка наблюдая за Бертеневым.
проголодался.
стол.
Потому что разговор как-то сразу пресекся, а ведь можно было живописать
все перипетии поисков ганшинского дома; можно было рассказать, как,
припарковав машину на окраине поселка, он нырнул в быстро сгущавшиес
сумерки, как дважды ошибался домом и как его облаял какой-то гигантский
пес, черный и лохматый, облаял без злости, а просто так, во исполнение
традиционного долга, потому что собачьи инстинкты меняются медленнее, чем
обычаи людей. Можно было бы рассказать, как он еще минут десять плутал по
поселку, который и весь-то состоял из полусотни разбросанных по роще
"диогенов", "каратов" и "хеопсов", а потому улиц не было и в помине, да и
нужды в них не ощущалось, ибо разрывы между мощными - в обхват, а то и в
два - колоннами сосен пропустили бы не то что грузовой инимобиль, но и
болотный танк класса "тортила". И про того соседа, который наконец показал
Бертеневу ганшинский дом, можно было сказать, а заодно помянуть, как
посетовал этот сосед, что мало кто заходит к Ганшину, живет, мол,
затворником человек, а почему? В самом деле, почему? Что это за Симеон -
столпник, сам себя в пустыню изгнавший? Так, слово за слово, и мог
начаться разговор, ради которого он приехал сюда. Но момент был упущен, и
теперь снова надо было пытаться сплести нить, так неосторожно порванную
единым словом. И Бертенев пытался плести, все время чувствуя на себе
настороженный, выжидающий взгляд Ганшина.
Но не было за этими словами радости. Была лишь какая-то невысказанная боль
и тоска. Еще бы, подумал Бертенев, трудно говорить с теми и о тех, кого ты
бросил в не самый легкий час... Но двадцать лет есть двадцать лет, и срок
давности вышел, давно уже вышел, тем более что никакой подлости ведь
Ганшин не совершил. Просто ушел, ушел, не веря в успех начатого дела. А
это простительно, хотя и больно тем, кто работал рядом.
попытался воскресить его традиционными "а помнишь?", возрождая в памяти
давно ушедшие годы, магией слов вызывая к жизни фантомы тех, с кем вместе
они начинали когда-то. Несколько раз ему казалось, что мелькнул в
ганшинских глазах живой проблеск, что вслед за односложными репликами,
которыми в основном ограничивал Ганшин участие свое в разговоре, вот-вот
прорвутся настоящие, нужные сейчас слова. Но ничего не менялось, и
Бертенев вновь и вновь гальванизировал умирающий свой монолог, пока не
почувствовал наконец, что больше делать этого не в состоянии.
которому эта словесная игра надоела, а может, просто не по вкусу пришлась
или не по плечу. - Вот что. Ты в курсе наших дел?
процентов в сутки. Весь базовый бассейн кишит и бурлит. Помнишь базовый?
кислород, но и уголь. Понимаешь?
кофе; спохватившись, спросил: - Тебе налить?
этот вечер Ганшин увидел на миг того, прежнего Бориса, с его улыбкой,
которую все "болотники" называли инфекционной, ибо в самом деле не
заразиться ею было крайне сложно.
Международного института охраны среды, пожалуй, самая престижная в этой
области. На миг Ганшина охватило сомнение. Ведь все-таки он...
удалось.
надо. Ни "Золотого облака" мне не надо, ни разговоров этих".
моя.
Ведь это же ты...
мог же он забыть, в конце концов! Как тогда, после пожара, когда начисто
сгорел весь третий штамм, и все мы ходили как в воду опущенные, и руки не
поднимались, а он, Ганшин, сказал: "Вот и хорошо, Боря. Дело-то
безнадежное было. Бесперспективное. Ведь прежде всего нужна
самоокупаемость - хотя бы частичная. Так?" Бертенев тогда мог только
устало кивнуть, потому что об этой самоокупаемости было уже говорено и
говорено... Конечно, сама по себе их идея была прекрасна: вернуть
атмосфере безнадежно утраченный кислород, избавив ее от излишков
углекислого газа, давно уже ставшего проблемой века.
зажженного на Земле человеком. Горели дерево, уголь, нефть, горели кизяк и
бензин, горели торф, пропан, спирт и водород, - и в атмосфере появлялось
все больше и больше углекислого газа. Огонь создал человечество, став
самым мощным его инструментом, огонь защищал кроманьонца от пещерного
льва, и огонь поднимал в Приземелье сверкающие обелиски первых ракет. И
рождал проклятый СО2. Пока в начале века его не накопилось достаточно,
чтобы окутать всю Землю незримым покрывалом, сквозь которое не могло уйти
тепло, а значит, еще немного - и началось бы таяние ледников, и тогда...
наступающий океан и отступающее на возвышенности, в горы человечество,
потому что океан поднимется почти на шестьдесят метров, а это значит, что
вся жизнь человечества будет нарушена навсегда. С парниковым эффектом уже
боролись, боролись давно, уже лениво вращались над Землей гигантские
Теплоотводные Колеса, уже запускали в небо контейнеры термоаккумуляторов
беззвучные залпы электрических пушек, но это были просто попытки
превратить курную избу в избу с дымоходом. Человечество вырастало и теперь
уже отапливало прометеевым своим огнем не только Землю, но и космос... И
они - горстка, четверка энтузиастов - Ганшин, Бертенев, Тапио и Ланге -
решили найти иной путь.
степи и луга, океанские водоросли - все это разлагало углекислый газ и
возвращало кислород атмосфере. Но леса исчезали с лица планеты, пита
ненасытный огонь; они исчезали, освобождая места для полей и плантаций.
Дерево, дерево, дерево - сырье и строительный материал, пища, бумага и
одежда... И океан, медленно затягивавшийся нефтяной пленкой океан, он тоже
не мог уже работать так, как когда-то. Всем им нужна была замена, был
нужен помощник, некий квазихлорофилл, суперхлорофилл, и раз он был нужен -
он родился. Он родился в уме химика Ланге, под руками биологов Тапио и
Бертенева, и он - бурая, зернистая масса, больше всего напоминавша
лягушачью икру, - потребляя углерод из углекислого газа, возвращал
кислород в атмосферу.
последним присоединившийся к их группе физик Ганшин, сказал тогда
Бертеневу: "Ведь что такое СО2? Углерод и кислород. Вот и надо создать
такой штамм, чтобы он питался солнечной радиацией, кислород возвращал в
атмосферу, а углерод... Представляешь? Болото рождает алмазы, графит,
уголь... Ведь все это - углерод. И это - самоокупаемость. А?.." А через
день принес тоненькую пачку листов, исписанных от руки бисерным, но ровным
и четким до педантичности почерком: "Я тут набросал кое-что. Ты посмотри
на досуге, ладно?" Бертенев смотрел неделю. А потом узнал, что Ганшина нет
уже на их болотной станции. Что уехал он и никто не знает куда. Поначалу
Бертенев пытался разыскать Ганшина, вернуть, понять хотя бы, что
случилось, но никаких концов не сыскал. И лишь годы спустя узнал, что
перекинулся Ганшин сперва к энергетикам-международникам, в
эксплуатационный отдел, потом перешел еще куда-то, пока не осел в конце
концов в директорате одного из Теплоотводных Колес...
берталаном - суперхлорофилл, созидающий кислород и алмазы, кислород и