всей-то силушки лупанул по "слепому" мячу -- это когда его вроде бы на лапту
подают, но закручивают так, что, пролетев подле твоего носа, мяч
возвращается в руки загольного.
наброшенные -- такие проделки матка может позволить с игроками иного сорта,
с Микешкой, скажем. Матка же к матке обязан относиться с почтением, хотя бы
показным, иначе он плохо кончит -- я его команду доведу до припадков.
опускаю ее. Я даже не говорю никаких слов ни насчет тяти, ни насчет мамы. Я
просто стою, опершись на лапту, и скучно смотрю вдаль. Загольный
подбрасывает мяч раз, другой, третий, он работает чисто, он весь внимание,
но я не бью. И тогда следует приговор голящей команды:
в поле, голить. Унижение-то какоеЯ снисходительно окинул взглядом
собравшуюся в переулке публику, скользнул глазами по примолкшим девчушкам,
задержался взглядом на ухмыляющемся Саньке -- на морде его такое выражение,
словно он чего-то наперед знает и ухмыляется со значением: "Лыбься, лыбься!
Счас увидишь!.." -- Я размахнулся и... промазал по мячу, поданному по всем
правилам.
маленький такой, с мышонка, но всего меня вместе с кишками и потрохами он
повязал. Команда моя притихла. Санька приподнялся с травы, приплясывал,
почесывая зад -- забыл, что на ширинке штанов у него нету пуговиц, и, когда
он так вот чешется, "скворешня" спереди открывается -- закрывается,
показывая мужицкого калибра, чумазенький, бодрый гриб боровичок, по которому
мужики при случае звучно щелкали ногтем, заверяя, что с таким "струментом"
Санька не пропадет.
девчонки не прыскали, но матка все должен зреть.
посоветовал я Саньке, и он пугливо прихлопнул ладонями прореху. Под шумок
Колька-хохол рванул было в угон, но голящие начали перебрасывать мяч друг
дружке с тем, чтобы в поле перенять моего напарника и ушить наверняка.
Вылазка не удалась, пришлось вернуться.
выше -- я не любил высокие подачи, бил точно и хлестко по мячу, поданному
вровень с плечом, и потому пропустил высокую подачу.
Санька. -- Я вчерась имя кошку дохлу под заплот бросил: ни в жись не
попадет, пока кошку не сыщут!..
плевать. Я неверующий! Советский школьник! Бабушка комунисом меня зовет!
Значит, все мне нипочем!.."
у загольного дразнить битока, но мне нужен удар, немыслимый удар, чтоб мячик
пулей вонзился в небо, чтоб моя команда могла сбегать туда и обратно и,
задохнувшаяся, взволнованная, кричала: "Ну, чЕ? Взяли? Взяли? Выкушали?! --
Тогда бери супротивника голыми руками, уделывай его как хочешь: он растерян,
пал духом и не скоро соберется...
всю свою силу, как бы скатившуюся свинцом в наконечник лапты, нанес удар, но
не ощутил ответного толчка, пружинистого, чуть отдающего палку назад, не
услышал щелчка...
почти по прямой и в то же время выше, выше летящего -- вот он с воробьишку,
с жучка, с тетрадочную точку -- и все! Исчез! Улетел к Богу в рай! Даже
недруги твои, даже такой змеина, как Санька, примолкнут, открыв рты, а ты
стоишь после удара с опущенной лаптой и не дышишь, переживая миг жизни, с
которым, не знаю, что может и сравниться, слышишь победный топот братвы.
Кто-нибудь из парней, как бы не удержав ходу, боднет тебя башкой в живот,
ответно бухнешь соратника кулаком по спине и отойдешь в сторону --
победитель, герой, осчастлививший массы. Ватажка твоя теперь сплоченной
семьей стала, твоей семьей и долго будет держать верх. Даже рахитный Микешка
будет чувствовать себя богатырем и, словно это он добыл удачу, захлебываясь
восторгом, прыгать и кричать станет: "От резанул так резанул! В небо! В небо
мячик-та! Стрижом! ЧЕ же это, а?! Мы их загоням! Загоня-ам!.."
Санька, кувыркаясь через голову, он ходил на руках -- верх его торжества
наступил.
бежать куда глаза глядят. Если тебя не ушьют или ушьют худо, ты овладеешь
мячом, может, кого перехватишь в поле... Моя ватага сделала попытку кинуться
врассыпную, однако я сам, без сопротивления протянул дрожащую руку, взял мяч
и сказал матке, показывая на беснующегося Саньку:
зверина он чуткий, хорошо помнит, что имя матери-покойницы всуе трепать
нельзя, кроме того, он догадывается, что в нашем доме не все ладно и
потешаться надо мной без меры не следует, к тому же Санька -- игрок хотя и
прыткий, но ведает: я пропущу кого угодно, но его удозорю.
это, зря! Я поставил в середину поля Кольку-хохла -- ловило он будь здоров!
-- и сказал, чтобы он Саньку не ушивал, предоставил бы мне заслуженную
месть. Я начал спорить с маткой, увлекся, в раж вошел, за Санькой мне вроде
бы и некогда следить, он и купился, почапал! "Та-ак, -- злорадно отметил я,
-- попался, который кусался!" -- и резко бросил мяч Кольке. Тот погнал
Саньку назад, все время замахиваясь и не сводя с него глаз.
звали! Иного бьешь в упор, он выгнется, ровно змея, и... мимо! Игрок
открытого боя не бросается наутек, тот, защученный в поле, раскинув руки,
прет на сближение, не давая бить его со скользом, норовит поймать мяч, и не
успеешь ты его ушить, как он тебе влепит ответно. Но встречаются такие
пареваны -- жохи, которые, помимо всех известных фортелей и уловок,
выискивают неожиданные подвохи, смекают на ходу. К таким относился Санька!
Гад! Паразит! Каторжанец! Немытая харя! И... не знаю, кто еще!
Санька, заплясал, вызывая поспешный удар. Я замахиваюсь раз -- он приседает,
замахиваюсь второй -- он подскакивает. Публика начинает хихикать.
Злоумышленник подло распялил рот: "Ну, бей! Бей! Прет, да? Прет?!" -- Не
пройдет на этот раз, Саня, не пройдетТы у меня и напляшешься, и наплачешься!
Ближе, ближе Санька, никак ему не удается прикупить меня, вывернуться --
давно мы друг друга знаем. Вот уж шаг-друтой разделяют нас -- на такой
дистанции ничто не может спасти Саньку. Он прибегнет, я знаю, к последнему
трюку -- при ударе брякнется на землю, и мяч просвистит над ним. Тогда все!
Тогда конец! И Санька, и команда его, и публика засвистит, заулюлюкает,
добивая неудачника. И пусть не въяве, пусть мысленно, хвалой, одобрениями
публика поднимает плута и ловкача на воздух, ликуя, понесет его на руках:
говорил же я -- в игре все, как в жизни.
"Дай! Дай!" -- Кольке ловчей ушить Саньку. Нет уж, нет! Я столько натерпелся
от этого обормота...
Санька бац в утрешнюю коровью лепеху и затих -- нет ликующего вопля, мяч
остался у меня. Не давая опомниться поверженному супротивнику, я изо всей
силы влепил тугим, что камень, мячиком в бок Саньке, и его, будто
притопнутую гусеницу, повело, изогнуло. Он беспомощно возился на земле,
сучил ногами, ловил ртом возух, вонзив грязные пальцы в траву...
Петровна пользовала его травками, поила теплой заячьей кровью, давала
заячьего мяса, творила молитву, от всех скорбей и недугов: "Во имя Отца и
Сына, и Святого Духа! Как Господь Бог небо и землю, и воду, и звезды, и
сыро-матерной земли утвердил и крепко укрепил, и как на той сыро-матерной
земле нет ни которой болезни, ни кровныя раны, ни щипоты, ни ломоты, ни
опухоли, так же сотвори, Господи, штабы у раба Божия, у Александра пусть
укрепится водоточная жила и всякая кость в теле, штабы ходил он до ветру
по-людски и спал по-андельски! Он хоть мошенник и плут, Санька-то, а все же
ребенок и Божий человек есть, ну как застудится... Никакой ведь сменки у
парнишшонки, опрудится -- и в мокром на улку. Васеня рази за всей ротой
углядит? Ей самой догляд нужон..."
видать, небесную силу -- Санька наладился, "водоточная" жила в нем
укрепилась. Но нет-нет согнется Санька, схватится за бок, вытаращит глаза и
дышит перебоисто, судорожно: "ЧЕ ты, Санька, чЕ? -- спросишь. -- Болит?" --
"Ни-и-иштя-ак".
сглотнуть с блюдца горячий чай, на переносице его выступили капли. Не
замечая, что рука измазана зеленой жижей, он прижал к боку рубаху,
согнувшись, ковыльнул к заплоту и уперся в него лбом. А я упрямо талдычил:
они принялись меня судить-пересуживать -- бабы и бабы на завалинке:
Бажанов Олег
Конан-Дойль Артур
Глуховский Дмитрий
Соломатина Татьяна
Лукьяненко Сергей
Прозоров Александр