почти идеального знания французского языка и множества филологических
познаний, помноженных на чутьЕ и дар поэта. Тем не менее сильно хвалить ни
тот перевод, ни другой не хочется: это настоящие, добротно сработанные
произведения, пожалуй, были не очень "по руке" обоим мастерам. В итоге
получились суховатые стихи, порою они могут служить даже подстрочниками (и
комментариями!) в оригиналу. Однако там, где другие (кроме Антокольского и
Самойлова, а также, может быть, Льва Успенского) до самого последнего
времени лишь пытались слепить слова "примерно так, как у Рембо", соединить
их -- пусть в результате даже возникнет образ, противоположный оригиналу, у
Набокова и Лившица имело место последовательное желание воспроизвести именно
образы Рембо.
с его "понтонами", Лившиц -- и в "первый", и во "второй", как уже было
показано. Но не только. В девятой строфе, где упоминается "хор" актеров из
античной трагедии, у Набокова возникли "...привидения из драмы очень
старой", у Лившица стало еще хуже: "...вал, на древнего похожий лицедея, /
Объятый трепетом, как лопасти колес"; от замены множественного числа
единственным двустишие просто утратило смысл, да еще возник ложный образ
казни колесованием. В пятой строфе Лившиц перепутал кислицу, зеленое яблоко,
столь любезное каждому ребенку, с чем-то другим; получилось следующее: "Как
мякоть яблока мочено приятна / Дитяти, так волны мне сладок был набег".
Моченое яблоко -- никак не кислица, любовь дитятей к моченым яблокам
небесспорна, да еще и откуда ни возьмись -- "сладок". Бегемот у Лившица в
21-й строфе лишился своей мифологической природы (и заглавной буквы). Из
довольно многочисленных переложений Лившицем стихов Рембо (выполненных на
протяжении четверти века), "Пьяный корабль", пожалуй, наиболее бесспорная
неудача. Ахилл никогда не догонит черепаху, если будет слушаться законов,
придуманных для него Зеноном Элейским.
Если кто-нибудь -- ну, скажем, сосед по коммунальной квартире -- украдет у
вас это мыло и станет им мыться, то весь измажется и физически и морально.
часто. Он появляется тогда, когда накапливается слишком много переводов
одного и того же произведения на русский язык. И велик соблазн если не
сконтаминировать достижения предшественников, то, ну... использовать кое-что
из них. Так в почти уже трех десятках изданных на русском языке переводов
"Ворона" Эдгара По он каркает то оставленное вовсе без перевода "Nevermore",
то совершенно немыслимое для вороньего произношения "Никогда", то
позаимствованное из перевода Г. Кочура на украинский язык "Не вернуть", то
целую строку "Никогда уж с этих пор", то совсем неожиданное "Приговор" -- и
это почти весь ассортимент, а переводов куда как больше.
перевода: "В России существует довольно основательная традиция перевода
"Пьяного корабля" <...> Традиция всегда одновременно помогает и
мешает. Помогает пониманию, указывает путь, мешает, потому что часто
заставляет искать обходные пути, чтобы не повторить уже найденное".
"Атлантида". Перевод Тхоржевского, хоть и был в безвестности (наверняка --
не такой уж полной, получили же известность его переложения из
Хайяма-Фитцджеральда), но не из него ли ("в электричестве лунном блеснули")
возникли у Мартынова "электрические лунные кривули": именно Мартынов был
знатоком забытой русской поэзии, в том числе и переводной. Незабываемый
"дрек" достался Мартынову в наследство от Лившица, а 2бельмо" у того же
Мартынова выросло из "слепых зрачков" Антокольского. Дивная по свежести
рифменная пара "снежный -- нежный" в строфе 16-й перешла от Эльснера к
Кудинову. Список примеров очень неполон: чаще всего у переводчиков совпадают
не слова, а интонационные ходы, и порождены они не заимствований, а
общностью поэтик.
проведший в жизнь "утилизацию" достижений предшественников -- это Давид
Самойлов. Среди героев нашей "Одиссеи" он определенно входит в число
победителей, так что судить его -- дело неблагодарное. Однако -- зачем
понадобилось ему точно такое же "выворачивание рифмовки", каким
воспользовался некогда Давид Бродский? Да и на другие казусы, не могущие
быть объясненными ничем, кроме как простым следованием прежнему образцу,
указать необходимо.
предшественниками, число таких случаев явно превосходит число возможных
"просто так" совпадений: "Суток -- рассудок" (строфа 4) -- из Антокольского,
рядом (строфа 5) "волна -- вина" из него же; в строфе 11-й (как и в
оригинале) зарифмовано "Марии -- истерии", но рифма взята из перевода
Лившица (или Набокова, там то же самое), где была образцом "ложных друзей
переводчика", ибо "истерика", "истерический" -- это еще не "истерия",
которая есть уже болезнь: но Самойлов принял рифменную пару "в наследство",
и так еще более десятка рифменных пар. Случаи все по большей части
малозначительные, но в совокупности они становятся системой.
подобное присвоение, ибо предшественник нашел что-то, толком не справился,
бросил все на полпути и пошел дальше. Строфа 20-я в переводе Самойлова, к
примеру, выглядит так:
электричество (свечение), исчезли даже морские коньки (Кудинов сохранил их
цвет, но вид -- вещь более существенная); к тому же в двух последних строфах
допустил явную амфиболию (иди пойми -- кто кого "загоняет"). Но Самойлов
попросту ближе к Рембо, а требовать от переводчика, чтобы у него из принципа
ну уж совсем ничего с предшественниками не совпадало -- задача не из
достойных.
границ дозволенного. Не поручусь, что с годами у новых переводчиков это
будет получаться столь же искусно: переводов все больше, а число возможных
вариантов велико, но конечно.
поэтической материи, оставленные фалдами почти всех переводчиков, -- то
капкан восьмой пуст по первоначальному замыслу*.
русской поэзии спешно необходим новый "Пьяный корабль", достанет французский
оригинал и станет перелагать его речью родных осин. Соблазн ведь и впрямь
велик: вот ведь даже такие легендарные произведения, как переводы Давида
Бродского и Леонида Мартынова, можно сказать, трещат по швам, король-то,
оказывается, голый. Сколько ляпов даже у самых лучших. Даже у Антокольского.
Даже у Самойлова. Даже у Набокова.
перевод Лившица весьма неплох. Перевод Самойлова -- некоторой
недоработанностью, которую легко было бы устранить, будь автор жив. Перевод
Антокольского в пределах выбранной стилистики вообще почти ничем не
страдает, кроме мелких просчетов, которые в нашей статье по большей части
отмечены. Даже перевод Кудинова не совсем испорчен его салонностью, даже
перевод Льва Успенского весьма достоин внимания.
открыт. Тот, кто, все взвесив, все определив (зачем ему идти в лабиринт, как
идти, как выйти и т.д.), -- все-таки войдет в него и выйдет потом, вынеся
оттуда свой собственный вариант перевода, -- пусть знает, что это он как раз
и попался в капкан восьмой, который ставлю я ныне на дороге будущих
перелагателей. Капкан восьмой -- это соблазн сделать лучше предшественников,
или хотя бы хуже, но зато по-своему.
открытым настежь, но пустым. Приходится сознаться, что в капкан этот уже
попался автор данной статьи, механизм сработал и капкан защелкнулся. Утешает
лишь то, что, конечно, не за мной последним.
палубе русской поэзии и что он претерпел за это время
Свержин Владимир
Конюшевский Владислав
Володихин Дмитрий
Русанов Владислав
Каменистый Артем
Прозоров Александр