никогда не ходила этой дорогой.
губы, пока она читала надпись на камне. Я с тревогой наблюдал за ней.
Возможно, это не более чем игра воображения, но мне показалось, что тело ее
напряглось и она задержалась там дольше, чем было необходимо. Должно быть,
она прочла надпись дважды. Затем она вернулась ко мне, но не взяла меня за
руку, а пошла отдельно. Ни она, ни я не заговаривали о памятнике, но его
зловещая тень преследовала нас. У меня перед глазами стояли нацарапанные на
камне вирши, инициалы Эмброза и то, чего она не могла видеть, - записная
книжка и его письмо, похороненные в сырой земле под гранитной глыбой. С
отвращением к самому себе я чувствовал, что предал их обоих - Эмброза и
Рейчел. Само ее молчание говорило, как глубоко она взволнована. И я подумал,
что, если сейчас же не заговорю, гранитная глыба грозным, неодолимым
барьером встанет между нами.
звучал громко и неестественно. - С того места открывается вид, который
Эмброз любил больше всего в целом имении. Поэтому там и стоит этот камень.
день рождения.
только переступили порог дома, она сразу поднялась в свои комнаты.
сменили уныние и подавленность. Какой демон привел нас к гранитной плите,
какой провал памяти?
опершись на трость; нелепый стишок способен привести лишь в то настроение,
которое его подсказало, - полушутливое- полуностальгическое... доброе
чувство за насмешливыми глазами Эмброза. В гранитной глыбе, высокой,
горделивой, запечатлелась сущность человека, которому она по вине
обстоятельств не позволила вернуться и умереть дома и который покоится за
сотни миль от него на протестантском кладбище во Флоренции.
к обеду, я мучительно спрашивал себя, кто тот, другой, демон, что подал мне
мысль закопать его там, а не сжечь в огне, словно я инстинктивно чувствовал,
что однажды вернусь и выкопаю его. Я забыл все, о чем в нем говорилось.
Эмброз был болен, когда писал это письмо. Одержимый болезненными фантазиями,
подозрительный, видя, как смерть протягивает к нему руку, он не полагался на
свои слова. И вдруг я увидел, как на стене передо мною в ритме какого-то
фантастического танца колышется, извивается фраза из его письма: .
расчесывал перед ним волосы и вдевал в галстук подаренную ею булавку. Они
последовали за мной вниз по лестнице и дальше, в гостиную, где из письменных
знаков превратились в звуки, обретя его голос, глубокий, знакомый, любимый,
незабываемый голос самого Эмброза: .
то ли как знак прощения, то ли как дань моему дню рождения, - однако то,
что она надела его, не только не приблизило ее ко мне, но еще больше
отдалило. В тот вечер - да и только ли в тот? - я предпочел бы видеть ее
шею обнаженной.
моего дня рождения покрытым кружевной скатертью, уставленным фамильным
серебром и освещенным парадными серебряными канделябрами. По заведенной еще
в мои школьные годы традиции подали вареную курицу и бекон, которые Сиком с
гордым видом и не спуская с меня глаз внес в столовую. Мы улыбались,
смеялись, поднимали тосты за них и за нас самих, за двадцать пять лет,
которые остались у меня за спиной, но меня не покидало чувство, что мы
только разыгрываем веселье, разыгрываем ради Сикома и молодого Джона, и,
стоит нам остаться вдвоем, наступит полная тишина.
ухватился за него: надо пировать, веселиться, самому пить больше вина и
наливать ей, тогда острота чувств притупится и мы оба забудем и о гранитной
плите, и о том, что она олицетворяет для каждого из нас. Вчера вечером я,
как во сне, пришел к маяку, и светила полная луна, и сердце мое ликовало.
Сегодня вечером, хоть за прошедшие с тех пор часы мне и открылось все
богатство мироздания, мне открылся и его мрак.
разговаривала с Сикомом, и мне казалось, что никогда она не была так
красива. Если бы я мог вернуть себе состояние духа раннего утра, покой и мир
и слить его с безрассудством дня среди цветов первоцвета под высокими
березами, я вновь был бы счастлив. Она тоже была бы счастлива. Мы навсегда
сохранили бы это настроение и, как бесценную святыню, пронесли бы его в
будущее.
когда мы останемся вдвоем, подумал я, все будет хорошо, и я сегодня же
вечером, сегодня же ночью спрошу ее, скоро ли мы обвенчаемся, именно скоро
ли - через несколько недель, через месяц? - ибо я хотел, чтобы все знали
- Сиком, молодой Джон, Кендаллы, - все, что Рейчел будет носить мое имя.
аллее послышался стук колес, мы еще не встали из-за стола. Зазвонил
колокольчик, и Кендаллов ввели в столовую, где мы сидели среди хлебных
крошек, остатков десерта, полупустых бокалов и прочего беспорядка, какой
всегда бывает после обеда. Припоминаю, как я нетвердо поднялся на ноги и
приволок к столу еще два стула, несмотря на протесты крестного, заявившего,
что они уже обедали и заехали всего на минутку, чтобы пожелать мне здоровья.
платье, вопросительно смотрит на меня, думая, как подсказала мне интуиция,
что я слишком много выпил. Она была права, но такое случалось весьма редко,
был мой день рождения, и ей пора раз и навсегда понять, что никогда у нее не
будет права осуждать меня иначе, чем в качестве подруги детства. Крестный
тоже пусть знает. Это положит конец его планам относительно Луизы и меня,
положит конец сплетням и облегчит душу всем, кого так занимал этот предмет.
компании друг друга, завели разговор; тем временем я молча сидел на своем
конце стола и, почти не слыша их, обдумывал объявление, которое решил
сделать.
сказал:
сердца, но я вдруг понял, что и крестный и Луиза - мои самые дорогие и
самые надежные друзья, что я очень люблю их, а Рейчел, моя любовь, со
слезами на глазах кивает мне и улыбкой старается ободрить меня.
останется между нами четырьмя.
вечером. С этого утра я счастливейший из людей. Крестный, и ты, Луиза, я
хочу выпить за Рейчел, которая скоро станет моей женой.
ответил, никто не шелохнулся, на лице крестного я увидел выражение
растерянности, Рейчел перестала улыбаться и во все глаза смотрела на меня -
лицо ее превратилось в застывшую маску.
краю стола. Он опрокинулся, упал на пол и разбился вдребезги. Сердце бешено
стучало у меня в груди. Я был не в силах отвести взгляд от ее спокойного
побелевшего лица.
Не забудьте, Рейчел, сегодня мой день рождения и они - мои старинные
друзья.
Казалось, она не поняла моих слов. Она отвернулась от меня и обратилась к
крестному и Луизе.
голову. Простите ему эту нелепую мальчишескую выходку и, если можете,
забудьте о ней. Он извинится, когда придет в себя. Не перейти ли нам в
гостиную?
уставившись на послеобеденный беспорядок: крошки хлеба, залитые вином
скатерть и салфетки, отодвинутые стулья; я ничего не чувствовал, совсем
ничего. На месте сердца была пустота. Я немного подождал, затем, пока Сиком
и молодой Джон не пришли убрать со стола, спотыкаясь вышел из столовой,
добрел до библиотеки и уселся в темноте перед потухшим камином. Свечи не
были зажжены, поленья превратились в золу. Через полуоткрытую дверь до меня
доносились приглушенные голоса из гостиной. Я прижал руки к вискам. Голова
раскалывалась, на языке чувствовался кисловатый привкус вина. Если я
спокойно посижу в темноте, подумал я, то, может быть, восстановлю равновесие
и оцепенение пройдет. Вино виновато в том, что я допустил промах. Но почему
она так недовольна? Мы могли бы взять с них клятву хранить тайну. Они бы
поняли. Я продолжал сидеть в библиотеке, с нетерпением ожидая, когда уедут
Кендаллы. И вот - время тянулось бесконечно долго, хотя прошло не более
десяти минут, - голоса стали громче, они вышли в холл. Я слышал, как Сиком
открыл дверь, пожелал им доброй ночи, слышал, как зашуршали по гравию колеса
экипажа и звякнул дверной засов.
Самойлова Елена
Прозоров Александр
Афанасьев Роман
Куликов Роман
Шилова Юлия
Белов Вольф