не твоя она, не срослась с тобой, дружок: слышишь, зашумела, прокатилась, и
следок простыл. Дума-то твоя родная, молодецкая, что разгул буйного ветра в
степях, что размашка сокола в вольных кругах: эта с тобой, словно берег с
водой. Девица ль, вдова ль хороша, то и наша сестрица-душа; поцелуешь в уста
- что хмелина твоя, поцелуешь в другой - сердобольник [Так называют шиповник
в Тверской губернии. (Прим. автора)] что твой, а заглянешь в стопу, и горе
за лоб. Ты, Хабар, воевода Ивана Васильевича, на коне боевом, а наш,
протянувшись под лавкой, столом.
окружных погребах боярских, красовались в стане и глядели очень умильно на
Хабара; речи товарищей разжигали в нем прежнюю удаль. Но он помнил свой обет
отцу, свои обязанности, как воин отрядный, и отблагодарил друзей только
одною красаулей.
поговорить насчет освещения будущей ночи. Живой рассказ его о веселой жизни
в охотниках воспламенил молодого лекаря и Андрюшу: оба умоляли посыльного
воеводу взять их с собой в ночную экспедицию. Хабар помнил услуги лекаря во
дворе Палеолога и невольно любил его, несмотря на басурманство. По доброте
души своей, сын Образца готов был на услуги всякого рода. Он согласился
принять его в свой отряд, с тем, однако ж, чтобы Антон оделся и остригся
по-русски. Этот вызов льстил сердцу Антона: она узнает об этом
преобразовании, она увидит его в русской одежде, думал молодой человек, дитя
душою, и сам подал ножницы Хабару. Пали кольца его прекрасных длинных волос
к ногам посыльного воеводы - и чрез несколько мгновений немец-лекарь
преобразился в красивого русского молодца. Нашли для него доспехи, шлем,
латы, меч-кладенец. Воинственный наряд так шел к нему, как будто он не
скидал его никогда. Видно было, что он родился для ремесла воина и судьба
ошибкою указала ему другое назначение.
позволение великого князя "молодым ребятам поохотиться", - смотри, береги
их, как родных братьев.
порохом, кто сколько мог взять, объяснив способы хранения и употребления их.
Он только что их изобрел и назвал потешными. Яблочки эти должны были ужасно
действовать на воображение наших предков, видевших беса во всяком орудии,
которое превышало их понятие; сравнивая их с нынешними гранатами, можно
догадываться и об ужасных следах, которые они оставляли по себе.
останавливался, конечно, не раз полюбоваться ее живописными излучинами. Вас
не поразят здесь дикие величественные виды, напоминающие поэтический мятеж
стихий в один из ужасных переворотов мира; вы не увидите здесь грозных
утесов, этих ступеней, по коим шли титаны на брань с небом и с которых пали,
разбросав в неровном бою обломки своих оружий, доныне пугающие воображение;
вы не увидите на следах потопа, остывших, когда он стекал с остова земли,
векового дуба, этого Оссиана лесов, воспевающего в час бури победу неба над
землей; вы не услышите в реве потока, брошенного из громовой длани, вечного
отзыва тех богохульных криков, которые поражали слух природы в ужасной
борьбе создания с своим творцом. Нет, вас не поразят здесь эти дикие,
величественные картины. Скромная речка, будто не смеющая разыграться,
смиренный лепет вод ее, мельница, тихо говорящая, берега, которые
возвращаются к дороге, лишь только забывшись немного, убежали от нее, лужок,
притаившийся в кустах, темный бор, который то вздыхает, как отшельник по
небе, то шепчет словно молитву про себя, то затянет томный сладкозвучный
мотив, будто псалмопевец в божественной думе, перебирающий золотыми струнами
своих гуслей; в виду два монастыря, жилище архипастыря, кругом глубокое
уединение: все напоминает вам по вашему пути, что вы идете в духовную
обитель.
время, которое описываем, небольшая мельница (на том самом месте, где и ныне
стоит она). Колеса молчали: тверчанам и окружным черным людям, занятым
военною тревогою, было не до житейских забот - не до молотья муки, когда в
жерновах судьбы выделывалась участь целого княжества. Было время к ночи, и
потому единственные жильцы мельничной избушки, хозяин ее, старик седовласый,
и мальчик лет двенадцати, приемыш его, немой, укладывались спать. Тишину их
уединения нарушал только переговор речки, которая, с жалобою на свое
заключение, слезилась кое-где сквозь плотину. Вдруг мальчик стал
прислушиваться, замахал рукою и замычал. Слух немого был чрезвычайно остер;
жалкие звуки всегда верно давали знать о приближении посетителя или
прохожего. И ныне эти предвещания, заставившие старика выглянуть в окно,
вскоре оправдались. Послышался топот конницы. Старик зажег лучину, и свет от
нее, выпадавший из окна на левый берег речки, беспорядочно осветил толпу
всадников. Один из них сошел с лошади и просил мельника голосом, не смевшим
громко обнаружиться, чтобы он показал им дорогу через плотину. Просьба эта
была немедленно исполнена, и всадники, которых мельник насчитал десятков до
десяти, перебравшись через плотину, расположились на правом берегу Тьмаки.
Болота и выкопанные между ними рвы охраняли с этой стороны от нападения
неприятелей. Оставшиеся на левом берегу всадники, может быть до двадцати,
засели на мельничном дворе и в самой избушке. Это была тверская дружина,
которую князь Михайло Холмский (родственник московского воеводы, служебного
князя Данилы Дмитриевича), один из вернейших слуг своего государя, почти
неволею набрал и отрядил сюда. Ратники, ее составлявшие, пришли будто на
погребальную процессию, и не мудрено: их нарядили не защищать своего князя в
стольном граде, у гробов его венчанных предков, под сенью Спаса
златоверхого, а проводить человека, который перестал быть их государем и
добровольно, без боя, оставляет их на произвол другого, уже победителя одним
своим именем. Не простившись подобру-поздорову с своими подданными, ночью,
как тать, украдывая от них великого князя и святость всего, что с этим
именем соединяется, он бежит робким изгнанником в землю литовскую, искони
вражескую. Этим постыдным бегством не разрешает ли их присягу? Довольно и
этой мысли, чтобы потерять бодрость. К ней примешались убеждения и подкуп
Иоанновых доброжелателей, слухи о милостях, которыми сильный и богатый
московский великий князь, неминуемый их властитель, станет осыпать тех, кто
скорей перейдет на его сторону, и слухи о казнях, которые падут на упрямых и
опоздалых. Не прошло часа, как большая часть их, один за другим, под разными
предлогами, выбралась за кусты, направила путь свой вверх по левому берегу
речки и в удобном месте перебралась в займища московские. Они потому только
этого прежде не сделали, что из городу не было возможности перебраться туда
безопасно. Какой-нибудь десяток храбрых воинов, оставшихся в кустах, не
изменил покуда своему долгу. И была важная тому причина - сон их одолел. Они
предались ему, затрубя во славу князя Михаила Борисовича и Ивана
Васильевича, без различия, кто кому приснился.
обращая речь то к мельнику, то к сотским и десятским, которые с ним были,
или прислушивался. К полночи поджидал он условного знака со стороны
старицкой дороги.
автора)] минет три года, нашел я его в монастырском лесу. Словечка не
выронил - знать, обошел его лесовик {Прим. стр. 224}. С того денечка нем,
аки рыба. Ни роду, ни племени не обыскалось, так я ему, ведаешь, стал
родной.
сделались, потому что их обошел лесовик.
обиждать; палаты его брусяные бережем, бесчестья ему не кладем.
пестом? - смеясь спросил один из сотских, вольнодумец, esprit-fort
[вольнодумец (франц.)] того времени, сидевший у самого окна.
отвечал мельник.
тысячи шагов в лесу.
нет, кошки испугался!
отодвинувшись от окна.
расскажи-ка нам, как лесовик побывал у тебя в гостях.
Николе, с мостом, в ночную пору, хоть бы теперь, в добрый час молвить, в
худой помолчать. Мороз был лютый, осерчал, аки голодный зверь, носу не
высунешь на двор, так и хватает когтями; избушка моя то и дело надувалась да
охала, словно кто ее дубиной по ребрам колотил. Час места спустя и поотдало
малое толико. Откуда ни возьмись вихорь, застонал, завертел, поднялась и
метелица, аки рать конная скачет и гонит одна другую, али нити у проворной
мотальщицы на воробе, не знать, с неба ли падает снег али с земли
подымается, зги божьей не видать. Приемыш мой спал; мне было не до сна -
того и гляди крышу снесет и по бревну животы размечет. Щепаю себе лучину, а
сердце так и ходит ходенем. Вдруг слышу, что-то сзади меня пахнуло холодом,
инда поперек меня хватило; смотрю, стоит передо мной старик - высокий,
седой, голова встрепанная, аки у сосны, борода по колено, не менее доброй
охапки чесаного льну, белехонька, словно у нашего брата, коли суток двое
безвыходно помелешь; глаза серые, так и нижут тебя насквозь, тулуп шерстью
вверх. Нечего греха таить, язык отнялся, ноги словно кто их пригвоздил к
земле. "Не бойсь, - молвил он, - зашел к тебе погреться; с той поры, как
вырастил лесок, такой погоды не видывал". И стал он греться у печурки,