эта ссыльная графиня с ними, и она тоже смеялась над фильмом. Я не понимаю,
почему люди такие черствые... оба фильма очень милые, в них столько
прелестных сценок...
из них - просто дурной сон, приснившийся его родителям, - резко сказала
Дженни. - Постарайтесь забыть об этом кубинце, Эльза.
возразила Эльза. - А про эту "кондесу" моя мама говорит, что она хоть и
графиня, а все равно сомнительная особа, и чтобы я ни под каким видом не
смела с ней разговаривать. Как же я стану разговаривать с женщиной старше
меня, если она со мной первая не заговорит? Но я ужасно хотела бы знать, как
может себя чувствовать женщина такого сорта!
голову... что бы сказала ваша мама? А теперь объясните-ка, такой был веселый
вечер, такие хорошие фильмы - почему же вы после всего этого плакали?
несчастной, - просто призналась Эльза и утерла глаза: на них опять
навернулись слезы.
Дженни. - Мне еще не хочется спать. Пойду пройдусь по палубе, погляжу на
луну. Доброй ночи.
блаженные сны.
беззащитности и от недавних столкновений с миром мужского непостижимого
своенравия как-то оробела. С удивлением она начала понимать, что у нее, в
сущности, и не было никогда ни знакомых мужчин, кроме мужа, ни знакомых
женщин - только жены приятелей ее мужа да старые девы учительницы, такие
чуждые чисто женским тревогам, о которых ей хотелось бы поведать, словно они
были существами какой-то другой породы. Много лет она почти ни с кем, кроме
учеников младших классов, не встречалась иначе как в обществе мужа; если
вдуматься, она всю свою замужнюю жизнь прожила в полном смысле слова рядом с
ним. После войны здоровье у него стало такое, что порой он казался ей малым
ребенком; порой, когда ему становилось лучше, он был ей как добрый, чуткий
брат; и все равно она всегда чувствовала - у нее есть муж. Но как плохо он
приготовил ее к тому, что она может остаться в жизни одна! Куда теперь
податься, с кем поговорить, от кого ждать доброты и чуткости?
фрау Шмитт почудилось, что само небо вняло ее молитве. Она подошла к нему
ближе, насколько это допускали приличия, стараясь не показаться навязчивой:
хоть минуту побыть бы рядом с этим человеком, один вид его утешает и
обнадеживает, он кажется воплощением всего, что есть на свете правильного,
хорошего и добропорядочного...
шрамом, рассекающим его левую щеку. У мужа шрам был не менее внушительный, и
она всю жизнь им гордилась. Этот шрам напоминал ей о некоторых утешительных
истинах: что семья мужа занимала в обществе более высокое положение, чем ее
семья, а сам он благодаря своим студенческим дуэлям поднялся еще выше; и
вообще он мог жениться куда выгодней, найти богатую невесту. И однако он
выбрал ее, хотя приданое за ней давали пустячное, а братья ее никогда не
дрались на рапирах; и он сам говорил ей, что ни разу не пожалел о своем
выборе, а она всегда была ему за это благодарна. Лицо доктора Шумана шрам
украшал наивыгоднейшим образом, свидетельствуя о благородном духе: ведь если
студент дрогнет, чуть-чуть отвернется или наклонит голову, рапира противника
рассечет ему скулу, а то и лоб (она видела множество таких шрамов) - и это
для него позор, разве что тут виновата неловкость противника, но нельзя же
всю жизнь ходить и объяснять, что дрался с несмелым фехтовальщиком! Фрау
Шмитт уже немного надоело слушать, как хвастает своим мужем фрау
Риттерсдорф: вот кто был завзятый дуэлянт, всегда бросал вызов первым,
всегда выходил победителем, на левой щеке четыре шрама чуть не вплотную друг
к другу, и каждый - прелесть, не какие-нибудь там царапины! Ну, пожалуй,
фрау Риттерсдорф несколько преувеличивает. И потом, одного хорошего шрама в
подходящем месте вполне достаточно - ведь, в конце-то концов, зачем он
нужен? Затем, что эта живая зарубцевавшаяся плоть - символ, своего рода
медаль за храбрость. Однажды достигнув такой награды, благородный человек
может посвятить себя другим делам и занятиям.
поближе к доктору, он обернулся к ней со своей серьезной улыбкой, которая
так ее восхищала, и уже хотел заговорить, как вдруг вечернюю тишину нарушили
хриплые голоса, хором распевающие "Кукарачу". Из салона, окруженная своей
нелепой свитой, выплыла condesa в свободном, ниспадающем складками белом
платье и зеленых туфельках, помахала доктору пальчиками, одарила его
чарующей улыбкой и стремительно прошла мимо, юбки ее развевались, а студенты
шли за нею, приплясывая румбу, и орали свою песню. Замыкал шествие жилистый
малый в фиолетовых широченных брюках, похожих на подоткнутую юбку; немного
приотстав, он дурашливо подскакивал и, передразнивая графиню, пищал
тоненьким жалобным голоском: "Ах ты, молодость моя, жаль, с тобой рассталась
я!"
Шмитт. Та просто глазам своим не поверила и в смятении обернулась к доктору.
смотрели на студентов, на их судорожную походку и обезьяньи ужимки, на
бесстыдные жесты, которыми те провожали быструю грациозную фигурку. Как же
condesa, которая словно бы так чутка ко всему, что творится в ней самой и
вокруг, может хотя бы минуту терпеть подобную наглость? Доктор Шуман подавил
тяжелый вздох, снова обратил взгляд на океан и печально сказал соседке:
немало упреков людям пожилым - не так ли? - и тут многое справедливо: под
старость мы становимся ленивыми, себялюбивыми, самодовольными, легко впадаем
в отчаяние...
запротестовала фрау Шмитт.
пороки молодости. Мы, старшие, грешим - и сознаем это, и хотя бы некоторые
из нас горько раскаиваются всеми силами стараются загладить свои грехи. А
эти, - он кивнул в сторону студентов, - эти грешат и даже не понимают, что
грешат, или же понимают - и упиваются этим. Они бесстыдны, жестоки и
заносчивы... они любят самих себя с пылом, какого старость не знает... или,
может быть, старики этот пыл уже растратили, - вдруг прибавил он не без
юмора. - Но все равно, эти юнцы грешат с утра до ночи против всего на свете,
от сердца человеческого и до Святого Духа, а потом, устав грешить, засыпают
крепким сном невинного младенца. Смотрите, такое грубое презрение и
насмешка, такое жестокое, бессмысленное издевательство над благородной
женщиной, а ведь она страдает, и ничего плохого она им не сделала!
еще не слыхала, чтобы вы говорили так сурово!
вопиющий в пустыне, вернее, над водами океана! Хотел бы я, чтобы слова мои
обратились в камни - я забросал бы ими этих дикарей и разбил бы их тупые
головы.
недоступны, и однако ее влекло к этим глубинам. Удрученно следила она за
взглядом доктора, он провожал глазами графиню, пока та не скрылась за
поворотом на корме; то, что увидела фрау Шмитт в его взгляде, она поняла
по-своему, простодушно истолковала на свой лад. Какая жалость, такой хороший
человек - и влюбился в подобную женщину! Да еще в его годы, и притом он
женат, и вообще... Просто ужасно, и ведь такие случаи не редкость. Ее вера в
доктора Шумана поколебалась, едва не рухнула, устояла все же, но былой ореол
померк навсегда. Чувство было такое, словно ей нанесли новую рану, опять
оставили в стороне, жизнь так и пройдет мимо. Нет, ей теперь хочется только
одного - прочитать молитвы, вверить себя Божьей воле, и уснуть, и обо всем
забыть. В этом мире ее уже не ждет ничего хорошего и отрадного. Минуту она
стояла как громом пораженная, потом пробормотала на прощанье какие-то
вежливые слова и пошла прочь.
пожалел, что ему изменило чувство меры: все это было сказано не к месту и не
ко времени, с излишним жаром и совсем неподходящему слушателю... да уж,
лучше бы совсем ничего этого не говорить, чувство, которым продиктованы были
эти слова, само по себе сомнительно... Он мысленно прочитал короткую
покаянную молитву, откинулся в ближайшем шезлонге и закрыл глаза. На слабо
освещенной палубе в эти минуты никого не было, все стихло, слышался лишь
убаюкивающий плеск волн. Не так давно доктор тешил себя надеждой подрядиться
судовым врачом еще на один рейс, а теперь, в миг внезапного озарения, понял:
это плаванье для него последнее. И оттого, что внезапно ему открылся верный
конец путешествия, которое, по неведомой причине, оказалось до странности
мучительным, на душе у доктора Шумана полегчало, и он мирно заснул.
непринужденно откинулась condesa - ее, видно, ничуть не клонило ко сну; в
задумчивости, которая очень ей шла, она смотрела на темнеющие волны, будто
ждала, что сейчас поднимется занавес и начнется некий спектакль. От
изумления доктор Шуман начал даже немного заикаться:
condesa. - Им надоело проказничать, и они пошли играть в кости. А вы так