Чтение 52–й страницы книги ~Обретенное время~

выставка 1878-го года >>, скорее << я -- аллея акаций 1892-го года >>. Казалось,
что она и сейчас могла бы там прогуливаться. Впрочем, как раз оттого, что она не
изменилась, она не казалась живой. Она была похожа на стерилизованную розу. Я с
ней поздоровался, и несколько секунд она выискивала имя у меня на лице -- так
студент ищет ответа на лице экзаменатора, хотя было бы проще поискать его у себя
в голове. Я назвал себя, и тотчас, словно благодаря магическому этому слову я
потерял что-то присущее земляничнику или кенгуру ( эти черты были прибавлены к
моему облику, должно быть, годами ), она меня узнала и перешла на тот особенный
свой тон, котором некогда она восхищала мужчин, аплодировавших ей в мелких
театрах, -- когда, получив приглашение позавтракать с ней "в городе" они ловили
эти чудные звуки в каждом слове, в течение всей беседы, сколько им было угодно.
И теперь этот голос с легким английским акцентом был бесполезно горяч и
волнителен. Ее глаза, однако, словно бы смотрели на меня с далекого берега, и
голос ее был грустен, как голос плакальщиц, как голос мертвых в "Одиссее". Ей
стоило бы играть еще. Я произнес несколько комплиментов ее молодости. Она
ответила: << Вы милы, my dear, спасибо >>, -- и поскольку ей с трудом удавалось
освободить даже самое искренне чувство от заботы об "светскости", она повторила
несколько раз подряд: << Благодарю вас, благодарю вас >>. Я, бегавший когда-то
частенько, чтобы встретиться с ней в Лесу, я, -- в тот день, когда был у нее
впервые, слушавший звук ее голоса, лившийся с губ, как сокровище, -- теперь я
считал минуты, проведенные с ней рядом, потому что решительно невозможно было
представить, о чем с ней можно говорить, -- и мне пришлось удалиться, всг еще
думая, что слова Жильберты << Вы спутали меня с матерью >> были не только
правдивы, но и, к тому же, для дочери были только любезностью.
Впрочем, не только в Жильберте проступили семейственные черты, незримые доселе в
ее облике, словно эти черты таились внутри как частички зернышка, о побеге
которых, до того дня, как они покажутся наружу, можно только догадываться. Так в
той или иной женщине несколько чрезмерная материнская крючковатость лицевых
линий лишь к пятидесятилетию перестраивала нос, доселе безукоризненный и прямой.
У другой, дочки банкира, свежий, как у садовницы, цвет лица краснел, медянел и
отсвечивал будто оттенком золота, над которым столько покорпел ее отец.
Некоторые в итоге даже начинали походить на свой квартал, неся на себе отсвет
улицы Аркад, авеню дю Буа, Елисейской улицы. Но в основном они воспроизводили
черты своих родителей.

Увы, ей не суждено было навсегда остаться такой же. Не пройдет и трех лет, и я
увижу ее -- хотя еще и не в окончательном маразме, но уже в некоторой
расслабленности, -- на приеме у Жильберты; у нее уже не будет хватать сил, чтобы
скрывать под недвижной маской то, о чем она думала -- думала, много сказать, --
то, что она испытывала: качая головой, поджимая рот, тряся плечами при каждом
впечатлении -- как пьяница или дитя, как некоторые поэты, которые, забыв, где
находятся, переживают вдохновение и сочиняют что-нибудь на приеме, хмуря брови и
гримасничая, ведя к столу под руку удивленную даму. Ощущения г-жи де Форшвиль,
-- помимо одного: радости, что она присутствует на вечере, нежности к горячо
любимой дочке, гордости за ее блестящий прием, гордости, не уменьшавшей
материнской грусти оттого, что сама она ничего уже из себя не представляет --
эти ощущения были нерадостны, и всг, что она могла извлечь из них, сводилось к
попытке остеречься постоянных оскорблений, -- попытке робкой, как у ребенка.
Слышалось: << Я не знаю, узнала ли меня г-жа де Форшвиль, должно быть, мне нужно
представиться по новой >>. -- << Да бросьте, можете не стараться -- отвечали
первому во всю глотку, не подозревая, что мать Жильберты слышит всг ( не
подозревая, или не тревожась о том ). -- Это бесполезно. Разве что ради
собственного удовольствия! Пускай себе сидит в углу. К тому же, она слегка гага
>>. Г-жа де Форшвиль украдкой метала взоры на болтливых обидчиков своими
по-прежнему прекрасными глазами, затем быстро прятала взгляд, боясь показаться
невежливой, -- однако, оскорбление взволновало ее, и она пыталась скрыть
немощное негодование; видно было, что голова ее трясется, грудь вздымается; она
снова метала взгляды, уже на другого невежливого посетителя, но особо не
удивлялась, потому что несколько дней уже чувствовала себя плохо и намекала
дочери, что было бы лучше перенести прием, -- дочь, однако, отказала. Но она всг
равно любила дочь очень сильно; присутствующие герцогини, общее восхищение новым
дворцом переполняли ее сердце радостью, и когда в гостиную вошла маркиза де
Сабра ( а в то время эту даму трудно было затащить и к лицам, находящимся на
высочайшей социальной ступени ), г-жа де Форшвиль подумала, что была доброй и
предусмотрительной матерью, что ее материнский долг исполнен. Она вновь метнула
взор на зубоскалящих гостей, уже других, и заговорила что-то, сидя в полном
одиночестве; если можно назвать речью молчание, переводимое исключительно
жестикуляцией. Еще такая прекрасная, она стала -- чем она не была никогда --
бесконечно симпатичной; ибо раньше она обманывала Свана и многих других, а
теперь она сама была обманута целым миром, и так ослабла, что не смела, так как
роли перевернулись, защищаться от людей309. Вскоре она не защитилась от смерти.
От этого предвосхищения вернемся на три года назад, на утренник принцессы де
Германт.
Я с трудом узнал товарища моего Блока, -- впрочем, у него теперь был псевдоним,
причем утрачена была не только фамилия, но и имя: Жак дю Розьер, звался он, и
надо было обладать нюхом моего дедушки, чтобы признать "нежную долину Хеврона" и
"цепи Израиля", решительно, казалось, другом моим порванные. Действительно,
английский шик полностью видоизменил его внешность и стесал с нее всг, что
только можно было изгладить. Некогда курчавые волосы, подстриженные с ровным
пробором, блистали от парфюмерии. Основательный красный нос, правда, остался, но
казалось, что он скорее опух от некоего рода хронического катара, -- этим можно
было объяснить и носовой акцент, с которым он вяло бросал фразы, ибо так же, как
прическу, подобранную к цвету лица, он отыскал и голос с произношением, где
былая назализация приняла оттенок презрительной артикуляции, удачно подошедшей
распростертым крыльями его носа. Благодаря прическе, отмене усов, изяществу
костюма, старанию, его еврейский нос исчез, -- так разряженная горбунья кажется
нам почти прямой. Но смысл его физиономии был особенно изменен грозным моноклем.
Некоторая механизация, внесенная этим моноклем в лицо Блока, освобождала
последнее от сложных обязанностей, которые исполняет человеческая внешность:
обязанности быть красивой, выражать ум, доброжелательность, некоторые усилия.
Само по себе присутствие этого монокля на лице Блока освобождало, во-первых, от
необходимости спрашивать себя, было ли оно милым, или нет, -- так в магазине
приказчик говорит об английских вещах, что это "такой шик", и мы уже не
осмеливаемся думать, нравится ли это нам самим. С другой стороны, он обосновался
за стекляшкой этого монокля на позиции столь же высокомерной, удаленной и
удобной, словно то было окошко восьмирессорной кареты и, чтобы лицо
гармонировало с волосами и моноклем, его черты не выражали более ничего.
Блок попросил меня представить его принцу де Германт, я не усмотрел в том и тени
затруднений, с которыми столкнулся, когда впервые присутствовал на его приеме,
-- тогда они казались мне естественными, а теперь я думал, что представить ему
одного из приглашенных было очень просто, -- я бы теперь спокойно мог подвести к
нему и экспромтом представить кого-нибудь из тех, кто не был приглашен. Было ли
это потому, что в этом обществе, в котором тогда я был новичком, я давно уже
стал "своим", хотя меня и несколько "забыли"; или же напротив, потому что, --
так как я никогда не был настоящим светским человеком -- всг, что для них
представляло сложность, было для меня несущественно -- по крайней мере с тех
пор, как моя застенчивость рассеялась; или же потому, что мало-помалу люди
отбрасывали передо мной их первую ( зачастую и вторую, и третью ) искусственную
личину, и я чувствовал за презрительным высокомерием принца ненасытную
человеческую жажду к людям, к знакомствам даже с теми, к кому он выказывал
презрение? Или потому, что изменился и сам принц, как все эти заносчивые юноши и
зрелые мужи, размягченные старостью ( тем более, что с новичками, от которых они
отбрыкивались, они давно уже ознакомились, неведомые идеи давно вошли в их
обиход ), особенно если она использует, в качестве средства, какую-нибудь
добродетель, какой-нибудь порок, расширяющий их связи, если происходит какой-
нибудь переворот, политическое обращение, например, -- как, в частности,
обращение принца в дрейфусарство?
Блок расспрашивал меня ( когда-то, только выйдя в свет, я расспрашивал сам, --
да и теперь иногда ) о людях, о старых моих знакомых, теперь очень от меня
далеких, отстоящих от всего в стороне подобно знакомым из Комбре, место которых
в жизни мне частенько хотелось бы "определить" поточней. Но Комбре было для меня
чем-то удаленным, оно не согласовывалось с остальным, и так и осталось для меня
загадкой, не находящей себе места на карте Франции. << Так что же, принц де
Германт не сможет дать мне никаких сведений ни о Сване, ни о г-не де Шарлю? >>
-- спрашивал у меня Блок, у которого я когда-то давным-давно заимствовал его
манеру говорить, а теперь он использовал мою. -- << Никаких >>. -- << Чем же они
были примечательны? >> -- << Вам бы следовало поговорить с ними, но это
невозможно: Сван мертв, и г-н де Шарлю от этого недалек. Но это были выдающиеся
люди >>. И пока в блистающем блоковском глазу отражались его раздумья о том, что
из себя эти удивительные люди представляли, я подумал, что говоря о радости,
испытанной мною при общении с ними, я несколько преувеличил, ибо я испытывал эту
радость лишь в одиночестве, ибо настоящее впечатление, которое производят на нас
чьи-либо черты, существует только в воображении. Блок догадался? << Ты, может
быть, всг это несколько приукрашиваешь, -- сказал он. -- Я, конечно, понимаю,
что хозяйка этого дома, принцесса де Германт, не юна, но в конце концов, не так
уж много времени прошло с тех пор как ты рассказывал мне о ее несравненном
очаровании, о ее чудеснейшей красоте. Конечно, я признаю, что она величава, у
нее действительно, как ты и говорил, необычные глаза, но, в конце концов,
невероятным всг это назвать сложно. Очевидно, что она аристократка, но и всг тут
>>. Я вынужден был объяснить Блоку, что мы говорим не об одном и том же лице. На
самом деле, принцесса де Германт умерла, а принц, разоренный немецким
поражением, женился на экс-госпоже Вердюрен. << Ты ошибаешься, я смотрел в
"Гота"310 за этот год, -- наивно признался Блок, -- и там прочитал, что принц де
Германт живет в этом вот особняке, а женат на чем-то совершенно грандиозном...
погоди немного, я вспомню... женат он на Сидонии, герцогине де Дюра, урожденной
де Бо >>. Действительно, г-жа Вердюрен, по прошествии некоторого времени со