даже того, уцелеет ли моя голова, не ведаю тоже. И посему говорю с тобой
ныне. Помни! Не за богатства мы боремся - за власть. И единое искупление,
единое оправдание наше пред Господом, чтобы власть сия когда-то обернулась
благом всей Русской земли. Запомни, затверди, как молитву, как <Отче наш>,
три основы всякой власти, три условия, три камени краеугольных, коими
упрочает всякая власть на земле и без коих не постоит и изгибнет.
в совокупном дружестве!
твоего, в тружающих, в работниках добрых! Всем не угодишь, но коли начнешь
угождать втуне ядящим и немногим за счет многих, не устоишь!
нашей, в заветах Иисуса Христа. <Возлюби ближнего своего, яко самого
себя>. Ближнего! Не врага! Но ближнего - яко самого себя! Сим заветом
съединишь меньших и вятших, бояр и смердов, воинов, князей и гостей
торговых. Помни про то!
окажет княжеству нашему! Будь с ним заедино. Ежели крестник мой,
Алексий... Вот тебе первая задача на жизнь твою! Ты знаешь, что он мне
сказал единожды? <Надобен святой!> И что святой тот уже нарожден в иных,
утесняемых мною землях. Помни о том, разыщи, найди. Грехи твои и мои, их
же днесь на тя возлагаю, он, неведомый, облегчит или снимет с тебя.
тьме веков, яко утлый челн на волнах ширяясь, мечутся властители и языки.
В славе - всякий друг и радетель тебе! Но в бесславии, в погроме, в упадке
чем съединишь ты землю свою? Речешь, лучше ли живем мы, нежели прочие? Не
станет того! Глад, и нищета, и всякая скудость, посрамление воевод, гибель
ратей - все возможно, и всего не избегнет земля! Чем тогда, в час тяжкий,
съединить Русь? Чем вдохновить, к чему воззвать? Токмо к старине, славе
предков, к родным заветам, крестам могил отчих. Так не рушь, не ломай, не
предавай поношенью и в час славы твоей родимую старину! Дабы всегда и во
всякую пору можно было сказать: да, в смраде, в гнусе и в скверне днесь
есьмы, но мы - Святая Русь! Не схожи мы с прочими, свои у нас заветы, свой
навычай и язык, свое все, и за то святое, за веру отцов и навычаи народные
можем снова и вновь драться на ратях, и труды прилагать, и спасать, и
пасти свою, единственную, землю! Сего, сын, не ведают в Орде. Там, как на
проезжей дороге в день ярмарочный, изо всех земель всякого народу, и все
кричат: <Мы!> До часу скорби, до часу нашего величия и ихней скудости,
сын. Посему во всем и всегда не рушь обычаев русской земли!
Нет! Мыслю собрать под руку свою всех прежних бояр святого Александра
Ярославича Невского, что одержал всю русскую землю! Все роды его
богатырей, о коих летописи глаголют. И ты продолжай то же! Мнишь, почто
требую серебра с Нова Города, утесняю князей и отбираю земли? Дабы нашим
смердам не учинить тягости. Зри! По старине, по навычаю кормы и дани, и
повозное и городовое дело, и мыто и пятно, и - не сверх! Не паче того, что
от дедов и прадедов заповедано! А надобно сверх, дак сам завожу и стада
скотинные и коневые, и заводы многоразличные, и литейное дело, и иное. Уже
Василий Калика прошал у меня мастера колокол отлить и по серебру
заказывает на Москве! А давно ли за всякой нужею мы кланяли Великому Нову
Городу? О том не напишут в летописании владычном, но зри, яко расстроилась
и исполнена всякого мастерства и художества наша земля за малое число лет,
в кои твой родитель правил градом сим!
что принято большинством и тружающему любо. Мыслишь чего изменить - не
ломи, гни. Приучай, воспитывай. Да узрят многие пользу, тогда сами
восприимут и новое. Посему не спеши. Сие, последнее, труднейшее прочих.
Слаб смертный, мнит при земной жизни своей узрети всякий плод от труда рук
своих... И ты, Семен, сугубо укрощай себя, не спеши! Но и не отступай. Я
умру - в тебе чаю продолжить себя, сын!
плечьми, его начинал не шутя пробирать погребной холод. Иван, пригорбясь,
запер последний замок, поворотил и пошел вон, на ходу задувая свечи. Вот и
вся палата погрузилась во мрак, в коем одна лишь лампада едва-едва
разбавляла плотную настороженную тьму. Где-то пискнула мышь. Немо молчали
сокровища, ожидая часа, когда им придет потечь и поплыть в иные земли и
страны, свершая замыслы господина своего. Вот и тяжкая железная дверь со
скрежетом клацнула о косяк, и холодно пробрякало железо замка. А потом две
темные фигуры гуськом, ощупью нашаривая высокие ступени, начали восходить
из тьмы казнохранилища назад, наверх, к свету дня, к делам, трудам и суете
суедневной.
стали выкликать в торгу литовский полон, и один из молодших услышал
знакомое будто имя, повестил Мишуку. Тот вызнал ладом. Вечером, в ужино,
когда отъели, отложил ложку, сказал торжественно:
ремеслом) побледнел, потом густо пошел румянцем. Понял. Встав, в пояс
поклонился Мишуку. Сказал торжественно:
в гости, приму завсегда!
обельную грамоту и поселил его в деревне, поближе к земле.
когда его, раненного, везли на санях обратно в Москву из неудачного
двинского похода.
службе кому нать?! Задремывая, трясясь, роняя редкие слезы, Мишук боялся
теперь, что и в монастырь, поди, его, увечного, примут навряд.
взапуски бранили воевод, Блина с Окатием, жалились, гадали о своих: живы
ли? Катюха охнула, кинулась промывать рану, парить, поить травами.
Ввечеру, вымытый, тихий и слабый, Мишук с жалкой улыбкою приподнялся,
достал кошель, высыпал горсть серого жемчугу на столешницу. Катюха
повалилась ему на грудь и зарыдала. Сыны сидели непривычно строгие,
смотрели не в лицо, а, со страхом, на увечную руку отца, обмотанную чистою
тряпицей. Ночью Мишук повестил жене, что коли придет ему отрезать руку -
уйдет в монастырь. Помотал головою: не отговаривай! Жена плакала, пеняла
ему и клялась, что не оставит, а он молчал, чуял: переживет. И была
великая пустота в душе. Верно, что жизнь - только дорога, а ты - странник
на ней. Пройдешь и уйдешь невестимо, и следы твои скроет пылью времен.
слушала в работе. Топор, шило, долото ли - ничто путем не удержать было
ею. А уж саблю тем паче. Только то и спасало, что не затеивал Иван Данилыч
новой войны.
Мишука многоразличные беды.
прокинулся в Занеглименье. (Передавали опосле: одних церквей сгорело по
Москве восемнадцать штук.) От руки ли али с испугу завозились с лошадьми,
не поспели враз ни запрячь, ни вывести. От страшного дыма кони залезали в
ясли, храпели, кусались, не хотели выходить. Парни растерялись, Сашок
заплакал, и Селька за ним. У Никиты с Услюмом и то прыгали губы. Катюха
бестолково хватала детей, выкидывала из клети какие-то узлы, одеяла. Домы
в улице занимались один за другим. С треском вспыхивали пересушенные
клети, змеисто загорались плетни, рассыпая облака искр. В столбах горячего
воздуха кружило мерцающие лохмы драни, обгорелые птицы падали под ноги,
пронзительно крича. Жители бестолково мотались по дворам, морщась от жара,
волокли скарб, сталкивались, не зная, куда бежать. Огонь ярел, пробрасывая
языки через два и три дома. Кровли занимались, что свечи. Не успели
оглянуть, как оказались в кольце огня. Опомнившийся Мишук, схватя за
шиворот здоровой рукою Никиту, проорал:
взбесившийся жеребец убьет его, Мишук кинулся сам. И верно, конь едва его
не зашиб. Все же Гнедого удалось вывести из дыма, за ним мерина и кобылу
со стригуном. Со второй кобылой, коровами и бычком уже не справились.
Животные мычали и ржали, в смертном ужасе забиваясь в дальний угол хлева,
жалко блеяли овцы и тоже лезли в загон, не хотели выходить. Поросенок
выпрыгнул уже из огня и с визгом, обгорелый, кинулся куда-то по-за
клетями, так и пропал. Скоро занялась соломенная кровля над головою, и
Мишук с Никитою отступили, выбежали из огня. Спасенных коней, посажав
охлюпкой мальчишек на спины, Мишук выгнал в улицу, велел скакать, сколь
могут, подалее от дыма. В улице уже становилось нечем дышать. Катюха,
завернув подол на голову и подхватив младших, побежала по-за тынами к
реке. Мишук, вслед за нею, торопливо уводил старших, волоча на веревке за
собою спасенную овцу. На его глазах ихнюю клеть всю охватило огнем.
хлынул дождь, какого и вовсе не бывало на Москве. Толстые, в руку, струи
били и хлестали по выжженной черной земле, закручивая в воронках сор и
гарь, и скоро ручьи потоками пошли вдоль улиц, унося и смывая последнее
сохраненное от огня добро: хлеб, порты, скору и обилие. Все, что могло
Контровский Владимир
Посняков Андрей
Мурич Виктор
Конан-Дойль Артур
Посняков Андрей
Корнев Павел