видится, какая судьба грядет в новом году? И не дай того, чтобы девушке
крест выпал или домовина показалась в кольце!
извиве соболиных бровей, и будто знакомое, и сладко так сразу заныло
сердце!
смутили воду, ничего не стало видно.
<Неужто Никита покажет?> - со страхом и тайною надеждою подумала она. Но
показалось что-то другое совсем. Сперва мелькало, мельтешило в кольце, а
потом как осветлело и в середке самой, раскинувши руки на снегу, -
мертвый! Охнула боярыня, отвалила от чары, вся побелев. Подруги кинулись
глядеть:
на Москве-реке, на бою кулачном, так и решила сперва, что и его среди
прочих мертвым принесут. Тут-то и поняла впервые, что взаболь любит...
Кремнике. Кажен год выходили москвичи на лед, на потеху кулачную, и один
на один, и стенка на стенку. И нынче так же, как и всегда, началось с
потехи. Гуляли, заломив шапки, ражие молодцы, пудовыми кулаками в узорных
рукавицах сшибали друг друга на лед, брызгала яркая кровь из разбитых рож
на белый утолоченный снег, визжали женки, вздыхала и вздымалась криками
толпа, облепившая берег, с высоких городень, со стрельниц Кремника взирали
княгини и боярышни на потеху кулачную; тут же сновали ходебщики с
бочонками, наливали кому горячего меду, кому квасу, бабы жевали заедки,
грызли белыми зубами подсолнухи, загораживая лодочкой глаза от солнечного
сверканья, высматривали казовитых борцов московских... И стенка
сотворилась сперва по обычаю, мирно. Сходились, кричали озорное,
подначивая друг друга. И кто, и зачем дуром выдохнул: <Хвостовские
прорвы!> - не то иное какое слово ругательное. И оказалось вдруг, что не
стенка на стенку, а хвостовские на вельяминовских выстроились на льду
Москвы-реки, и тут пошло! Били в рыло и в дых, лезли остервенело, сшибая,
топтали ногами, ибо и тем было не встать, и эти не могли сойти, уступить,
раздаться хотя на миг. Счастливые лишь отползали в сторону. Дрались
страшно, и уже в ход пошли кистени, и где-то и нож сверкнул, и тут же
поножовщику сломали руку. И уже мчали под гору княжеские кмети и десятка
два конных бояр разнимать, разводить и растаскивать смертоубийственный
бой. И было же битых, и было же топтаных, и было же недвижно оставших на
том белом снегу после побоища!
на паперть не влезло, иные лежали прямо на снегу. И уже, переменив
праздник в плач, голосили женки московские над погинувшими дуром, даром,
во взаимной нелепой грызне боярской молодцами московскими.
было, в стыд, не заголосила над мертвым, но к великой удаче своей у самого
обережья нос к носу столкнулась с окровавленным, в рваной сряде,
шатающимся Никитою, оглушенным не столько дракою, сколько тем, что били
его свои и ему пришлось неволею бить своих. Кинулась, обоймя, с мокрым от
слез счастливым лицом, целовала живого... Добро, что и кругом творилось то
же самое: схватывали своих, оглаживали, вели под руки по домам. И Наталья
повела (впервые!) своего Никитушку, уцелевшего в гибельной стенке. И он
шел, качаясь, еще мало понимая чего, и почти уже у терема Протасьева
остоялся, отмотнул головою.
Василь Василич убьет!
расцеловал мокрую, плачущую свою! Подтолкнул к дому: <Иди!> А сам,
махнувши рукою, неверными шагами пошел ко княжеской молодечной. Шел не
оборачиваясь, ибо знал: ежели обернется - не выдержит, побежит к ней и все
потеряет тогда, и ее саму потеряет тоже.
княжескими теремами, владычным двором, поварнею и челядней, со всех сторон
укрытый от ветра, солнечный и теплый, словно нарочно приспособлен для
прогулок княгинь и нянек с детьми. Среди яблонь и вишен, меж кустов
крыжовника, малины, смороды, среди гряд с многоразличною овощью - тут и
лук, и чеснок, и хрен, и укроп, и сельдерей, и петрушка, и репа с редькою,
и ревень, и морковь, и огурцы, и тыквы, и даже дыни, которые ухитрились
нынче разводить княжеские садовники, - и чего тут только нет! По стенам
вьются плети бобов и сладкого гороха, цветы, где только можно, заполняют
сад. Гудят пчелы, и Митя, стараясь достать пчелу, нечаянно попадает в
крапиву. Крапива больно кусается, и княжич сперва начинает бить по крапиве
кулаком, а потом - горько плакать. На крик бежит захлопотанная нянька,
подхватывает малыша, толстенького, босого, в одной рубашонке, и, обтерев
ему подолом нос, бегом утаскивает назад, в терема. Второй мальчик, Ваня,
на руках у кормилицы, видя, что братика унесли, начинает плакать тоже.
Рассерженная Александра в распашном сарафане из пестрой зендяни появляется
в саду. Лицо у нее красное - не могут няньки за младенями приглядеть!
Дочка высовывает нос вслед за матерью.
желтого сахара в руке является вновь в саду, переодетый в чистую
рубашонку, и уже теперь ковыляет рядом с нянькой, уцепившись одною рукою
за ее подол, а другую сует в рот, слюнит и лижет, вымазав себе уже всю
рожицу, дорогой желтоватый кристалл сладкого восточного лакомства.
тыном из плотно подогнанных друг к другу, поставленных торчком и
заостренных кольев. Ни говор, ни шум толпы не проникают в сад, не нарушают
дурманной тишины, в которой зреют овощи и плоды, жужжат насекомые, и лишь
издали, из-за Неглинной, доносит шум города, да озорные голоса стряпух на
поварне изредка нарушают теплую, отененную яблоневым и вишневым пологом
тишину.
жуком, тянет ручкой, чтобы его ухватить. Он уже отпустил нянькин подол, а
нянька - ненадолго хватило княгининой грозы - тоже отворотила лицо,
слушает, о чем толкуют громкоголосые девки на поварне.
его грядущая судьба и слава. Он может сотню раз заболеть, умереть,
ушибиться насмерть, упав с коня. Чума, мор, иная какая беда подстерегают
его, как и всякого, рожденного на земле, на каждом шагу. Вот выползет
гадюка из крапивы, вот облепит ребенка пчелиный рой, вот лягнет на конюшне
кованый конь - и нет мальчика. А наговор, сглаз, отрава, вольная или
невольная? Кусок порченой рыбы, молоко из позеленевшей медной посудины,
угар в бане...
свет, милуясь со своим робким князем, а затем корчась в сладких муках
родовых, дочь великого тысяцкого Москвы Василия Протасьича Александра,
Шура, ныне великая княгиня владимирская? Почему спустя несколько лет умер
его брат Иван, а он, Дмитрий, остался, и жил долго, и нарожал кучу детей,
и возглавил рать на Куликовом поле, и стал великим князем Дмитрием с
прозвищем Донской, с коим и перешел в века?
воля случая - как согласить все это с высоким предназначением и судьбою
государств? Лукаво скажет книгочий-мыслитель грядущих веков, что
единодержавие, наследственная монархия была бы лучшей формой правления,
ежели бы не случайность рождений!
Кремнике опять восстала пря. Никак не могли поделить амбары и житницы, не
могли согласить друг с другом, кому собирать весчее и полавошное в
торгу... Вельяминов с трудом и нужою отказывался от древних привилегий
своих. И кому что охранять в Кремнике, неясно было тоже. Посему, когда
загорелось на поварне владычного двора, не могли сообразить сразу, кому
тушить - хвостовским или вельяминовским, а клирики без владычного догляду
пополошились тоже. Огонь сразу вынесло выше кровель, а там и пошло.
драку. Заполошно бил колокол у Ивана Лествичника. В пересохших бочках у
теремов не оказалось воды. (Потом вельяминовские ставили это в вину
хвостовской обслуге.) Пока цепью выстроились от Москвы-реки по взвозу и
начали передавать из рук в руки кожаные и кленовые ведра, пока вынеслись
конные бочки с водой и подоспели крючники с посада, уже весело пылали
службы и прислуга с плачем и криками выносила порты, иконы и рухлядь из
теремов. А тем часом занялся Бяконтов двор, и раздуваемое ветром пламя
потекло, огибая соборную площадь, в сторону Приказов, съедая один за
другим дворы великих бояр.
в затлевающей одежде, дуроломно лезли в огонь, отстаивая припас и добро, и
тут же, среди рушащихся клетей и пламени, били наотмашь друг друга по
мордам, катались по земле, молотя кулаками по чем попадя, и, вскакивая,
обожженные, отчаянно матеря напарника, начинали тащить вдвоем какой-нибудь
неподъемный, обитый узорным железом, княжеский сундук.
рук на руки плачущих княжичей, в опор выносились сквозь пламя к
Боровицкому спуску. (В сторону Троицких ворот было уже не пробиться.)
любил, чтобы ратные засиживались без дела, и гонял по работам почти без
роздыху и своих, и особенно пришлых, бывших вельяминовских), сперва даже
не понял, в чем дело. В ясном солнечном дне вспыхивало и опадало пламя, и,