что поценнее, переваливали в ушкуи, прочее, прорубив днища кораблей,
топили тут же у берега. Скоро начали рубить всю прочую бесерменскую речную
посуду. Сверкали топоры. Какой-то недорезанный армянин кидался от одного к
другому, хватал за руки, его отпихивали, дюжий новгородец саданул купца в
грудь рукоятью секиры, тот с маху сел, держась за сердце, вытаращенными
глазами следил, как рубят в куски его учан, потом опустил голову и
заплакал. Никто не обращал на него внимания уже. Не убивши враз, не
хотелось никому теперь пачкать об него руки. Когда отбегали к лодьям (с
того конца уже пылало: отступающие ушкуйники запалили торг), кто-то,
хлопнув плачущего купца по плечу, прокричал:
- И тот, растерянно оглянув на отбегающих молодцов, впервые понял, видимо,
что остался жив.
молодцов уносили с собою. Вымолы были покрыты кровью и трупами. Вот
женщина, разметавшая волосы, слипшиеся от загустевшей крови; ребенок,
почти перерубленный пополам; страшно задравший крашенную хной бороду, с
почти напрочь перерезанным горлом, в покрытом кровью халате персиянин,
рука в перстнях - второпях не сняли даже - недвижно лежит, откинутая, на
бревнах; сверкает рубиновый камень, и мухи ползают по мертвому лицу и
отверстым глазам...
на вымола ближе к вечеру, когда все суда, учаны, лодки, лодьи, кербаты и
иная посуда были уже изрублены в щепы или затонули близ берега, а длинная
череда новогородских ушкуев, багровых в низящем вечернем солнце, уходила
вниз по реке.
грабежчики поднялись вверх по Каме, воюя и разбивая все пристани и станы
подряд, дошли до самих Булгар, разграбили и разорили край и, тяжко
ополонившиеся, никем не остановленные, поворотили назад, к дому.
останавливать на реке с лишком трехтысячную рать новогородских
головорезов. Воеводы рассчитали правильно и возвращались в Новгород с
прибытком и честью, с ничтожными потерями, <вси здрави и невережени> - как
записывал позже софийский летописец. Возвращались почернелые, усталые,
вымотанные вконец, ибо гребли день за днем и неделя за неделею теперь уже
против течения великой русской реки в тяжело груженных судах, опасаясь
вести лодьи бечевой ввиду возможной великокняжеской погони. И устья Тверцы
достигли только к осени. Тут-то новогородским воеводам полною мерою дано
было понять, почто прежние ушкуйники предпочитали зимовать под Нижним и
Костромой, распродавая товар и полон на Волге.
за собою, уходя от погони, так и они из последних сил гребли и гребли, на
привалах валясь в траву, мох ли, засыпали, от устали не поставя шатров, и
опять гребли, стирая ладони в кровь, с черными, запекшимися ртами, из
которых уже не песнь, а натруженный хрип да неподобная брань раздавались
порою. И благо, что ушкуйное воинство не остановил тверской князь, который
легко мог бы отобрать и товар, и полон, и оружие у истомленных до предела
новгородцев.
дрались, и воеводы не удерживали разгулявшуюся дружину. Осиф Варфоломеич
все три дня проспал. Просыпаясь, сминал кус горячего пирога или шмат мяса,
запивал чашею меда и валился опять в сон. Александр с Василием
перемогались, обходили рать, растаскивали особо жестокие драки, отгоняли
зарвавшихся ратников от торжковских девок и баб - не хватало только во
своей земле пакостить!
среди лесистых холмов, в изножьях которых высили новогородские рядки и
починки, бродил скот, тоже новогородский, свой, полоскали белье на мостках
свои, новогородские жонки, - только тут начали приходить в себя и
возвращаться в облик человеческий шутить и смеяться. Но еще все было
далеко до позднейшей выхвалы, когда станут воспоминать в подпитии как
брали Булгары или резали купцов под Нижним и бахвалить собою, и привирать,
позабывши труд, и слезы, и кровь, и зной, и стертые веслами до дикого мяса
ладони... И учнут задумывать новый поход, куда-нито опять на Каму или за
Камень, на югру...
князя московского в отместье за нижегородский погром на Вологде был
задержан плотницкий боярин Василий Данилыч с сыном Иваном, с Прокопом
Куевым и дружиною, возвращавшиеся с Двины.
обитель.
Стефан, надо отдать ему справедливость, хозяином оказался хорошим. А
главное, вблизи Маковца появились первые крестьянские росчисти.
Радонежский край, обойденный последним мором, заметно люднел.
в монастыре. Он по-прежнему не ругал, не стыдил. Что и как надобно делать,
показывал больше примером. Но твердо взял за должное каждодневно обходить
кельи, и где только слышал неподобный бездельный смех или толк, легонько
постукивал посохом по колоде окна. Провинившегося брата Сергий вызывал
назавтра к себе и заставлял - и это было самое трудное - самого, без
вопросов рассказать свою вину Сергию. После такого урока охота
бездельничать и точить лясы пропадала почти у всех. Он содеял ошибку
тогда, с самого начала (и теперь Сергий это уже понимал): инок не должен
иметь ни минуты роздыха. Самое грешное дело - сидеть в келье и ничего не
делать! Мужик в дому никогда не сидит просто так, а то режет какую
посудину, то ладит лапоть или тачает сапог, то сети плетет, то корзины.
Язык работает, а руки при деле всегда. Тем паче иноку непристойна леность!
И нынче в монастыре у каждого схимника в келье какой-то свой труд,
какое-то дело свое, ожидающее его после молитв и общих работ монастырских.
строже. И строгость нынешняя давалась ему так же без труда, как и прежнее
терпеливое смирение. Одно присоединялось к другому, выстраиваясь в череде
лет и трудов в стройный поряд его единственной, такой простой с виду и
такой удивительной по внутреннему наполнению судьбы.
Больше того, противил тому изо всех сил.
никак не сопоставимое с громозвучными деяниями тогдашних воевод и князей,
битвами и осадами городов. В исходе зимы, в пору февральских злых метелей
один из богобоязненных крестьян привез в монастырь больного ребенка,
надеясь излечить его с помощью Сергия. Добираться, верно из-за заносов,
пришлось не быстро. Вымотанная косматая лошаденка, тяжело поводя боками,
стояла у крыльца. Мужик, подняв, как большое полено, занес замотанного
ребенка в келью.
снегу, борода в инее, на усах крупные сосульки. - Болящий, болящий он! -
бормотал невнятно, разматывая младеня. Вдруг с деревянным стуком уронил
сверток на лавку. Разогнулся, разлепив набрякшие, слезящиеся глаза. - Не
дышит! - хрипло выдохнул.
Ему уже повестили о приезде крестьянина. Мужик, стоя на коленях перед
телом сына причитал, размазывая слезы по лицу, винясь, что повез младеня с
верою, что преподобный излечит болящего - единственного сына в семье! И
вот... Лучше бы дома помер!
Сергию.
по снегу, в мятель... Как хозяйке на глаза покажусь теперя? О-о-о! Лише
бы, лише бы в дому помер во своем! О-о-о! - стонал, раскачиваясь мужик.
Сергий стоя ждал, пока тот придет в себя хоть немного и устыдится своих
укоризн. Мужик действительно перестал рыдать. Со смешанным каким-то зраком
страха, ужаса и подобострастия поглядел на Сергия, встав, зарыдал снова: -
Един же он у меня! Един, батюшко! Как же так! - Он замолк, кивая головой,
о чем-то трудно соображая. - Домовину надоть! - растерянно высказал
наконец. Дернулся забрать трупик, но Сергий склонением головы разрешил
оставить мертвое дитя в келье, и мужик вышел, шатнувшись в дверях и задев
головою о притолоку.
ухом ко груди. Сердце вроде бы не билось, и дыхания вовсе не было.
дитятю. Окоченевший мальчик лет четырех лежал перед ним недвижимо.
согрелась быстро. Сергий снял рубашонку с мальчика. Велел Михею налить
кипятку в корыто и холодянки в другое. Младенцев переворачивать ему было
не впервой (когда-то купал и пеленал Ваняту), и Михей невольно залюбовался
ловкими точными движениями рук наставника. Надобно было вернуть дыхание
окоченевшему ребенку. Ежели не поможет это, то и ничто не поможет!
снова в горячую, повторив это несколько раз. Потом, уложив на лавку, на
чистую ветошку, начал растирать сердце. Михей глядел со страхом, не
шевелясь. Действия наставника над мертвым телом казались ему почти
кощунственны, и ежели бы то был не Сергий, давно возмутили бы его.