Чтение 52–й страницы книги ~Пейзаж, нарисованный чаем~

унизительные убеждения (проверенные жизнью бесчисленное количество раз), что
заработанное не может долго удерживаться и служить наслаждению, подобно
тому, как цыпленок не может не стать петухом. В таких краях тянутся дни, не
меняются времена года, зато годы мелькают с быстротой молнии. Трудом и
кровью обретенное пропадает и уничтожается вдруг, легко и безжалостно, и
ничего не остается на завтра, как это делается у великих народов и у могучих
держав, которые ни за что не выпускают однажды добытое, как пес ни за что не
выпустит кость изо рта, потому что понимает -- это останется на долгие
времена и принесет радость обладания. Здесь удобная трещина во времени для
тебя и тебе подобных...

Цецилия замолчала, погладила девочку по головке и улыбнулась. И я
увидел ее покрытый ржавчиной язык и опять услышал этот кашель, похожий на
неразборчиво заданный вопрос. Она поймала свой оторвавшийся взгляд, вернула
его мне и продолжила:

-- Поэтому ты, дорогой мой, имеешь право полагать, что приобретение
пчелок дело куда более прибыльное, чем любое строительство. Строят те, кто
не умеет делать ничего более умного, те, у кого под пиджаком растут плевелы
вместо сердца. А ты нашел прибыльное дело, и вовремя, и дело это не просто
дело века, но и приятное.

Поскольку ты заключил такие сделки по всей Америке и Азии, ты теперь
решил попытать счастья в Европе. Здесь тебе даже проще. Ибо ты полагаешь (и
ты не ошибаешься), что здесь на Б......... скажем,

где вместо солнца огромный морской еж, черный и колючий, ныряет в
облака, как в мутную воду, и восходит рано только между войнами, ты
полагаешь, что здесь и в подобных краях, где двое одной пары чулок не
подобрали, самое подходящее место для такого дела. Ты полагаешь, далее, и
опять же по праву, что этот край подходит именно для тебя, потому что здесь
ты многих знаешь, никто из них к ужину не обувается; вот и я с сестрами в
молодости ходила с тобой под ручку; помнишь, у меня была тогда мелкая
улыбка, натянутая на зубы, я прикладывалась к твоей трубке и валялась с
тобой в лодке... Есть и еще кое-что, -- продолжала Цецилия, -- как слеза --
пот души, так и пот -- слеза тела. Ну, слезу тела можно арендовать. И ты
знаешь, как это делается, тебя, все держащего в уме, учить не надо. Можно
обратить в наличные и ветер, который будет дуть в две тысячи двухсотом году,
а тем более земли под тем ветром. Это не твоя цель -- поработить их, этих
праправнуков, не дать им шагу ступить, и белым пчелкам подрезать крылышки.
Речь не о том, чтобы использовать их через загодя оплаченное питание,
которое принесет тебе сверхприбыль, через оплаченный переход на новое
опекунство и на новые технологии, через загодя оплаченное долгосрочное
усыновление, за которое тебе эти все будущие станут выплачивать проценты с
процентов, испытывая тот, будущий, уже сегодня оплаченный голод... Твоя цель
-- поработить их и заполучить их жизненное пространство, уже сейчас
завладеть их землей, выпить их воду и воздух... А за водой, землей и
воздухом известно, что следует. Могила. Ты рассуждаешь вполне логично: кто
может меня лишить этой единственной (хорошо оплаченной) могилы? Кто откажет
пожилому человеку, что приплелся неизвестно откуда по уши в слезах, чтобы
купить себе склеп, кто откажет ему в этом?

А уж что ты в тех нескольких кубометрах захоронишь -- какое до этого
дело продавшим тебе клочок земли. Они больше ни о чем не думают и не имеют
на него прав. Доставит ли грузовик гроб с останками в бозе почившего
Афанасия Разина, ранее Свилара, или с радиоактивными отходами, которые
станут безопасными лишь через триста лет, -- дело только твое, и ничье
больше. А если тебе повезет и купишь ты какое-нибудь заброшенное кладбище --
чем больше, тем лучше, -- сможешь ты туда запрятать что твоей душе угодно.

Куда девать те поезда, что плутают по железнодорожным путям Европы,
груженные облученным молоком, или те танкеры, что с радиоактивными отходами
бороздят моря, не находя порта для разгрузки, как не на заброшенные
кладбища, подобные тем, которые ты скупаешь по всей земле?

Однако хватит этих серьезных дел. Если бы я не боялась тебе надоесть, я
бы рассказала тебе притчу, которую у нас охотно пересказывают друг другу.
Около две тысячи двухсотого года, когда ты приедешь посетить свои имения,
которые сейчас приобретаешь, произойдет следующая история.

Усадил дед своего внука и рассказывает ему сказку. Только внук есть
внук: вертится и прерывает деда.

-- Дед, -- спрашивает он, -- слышал я, поминают люди какое-то странное
название: Чернобыль или что-то вроде того... что это такое?

-- Э, дитя мое, -- отвечает дед, -- длинная и старая это история, -- И
погладил внука по головкам.

Обрати внимание, не по головке, а по головкам... Стало быть, тех
двуглавых ты хочешь уже сейчас, заранее ограбить. Посмотри в зеркало: ус
скручен, как поросячий хвост, и только дергается... Но, дорогой мой,
обманулся ты в своих расчетах, просчитался! Не всякого заманишь тем, что
пообещаешь после обеда вытереть ему бороду крупной банкнотой!

Здесь я перестал рассказывать самому себе историю о Плакиде, потому что
она мне больше не помогала. Я заметил, что у Цецилии какие-то совсем другие
губы, твердые, как корка хлеба, а улыбка та же, прежняя, про себя. Однако
эта знакомая улыбка, соединенная из кусочков чужих улыбок, ударила меня
между глаз. И я испугался, что Цецилия испортит все то, о чем я уже
договорился с ее сестрами. В ушах у меня точно запищал выводок цыплят, в
панике зовущих друг друга, я пробормотал, что мои намерения неправильно
поняты, и поднялся, чтобы уйти.

-- Все не так просто, -- заметила она и позвонила в стеклянный звонок.
Удивившись еще раз, я глядел на ее грудь, которой не было вообще -- только
две огромные бородавки под кофтой; в дверях появился лысый человек с
завязанными узлом бровями. На лице в бороздках морщин блестел пот, отчего
оно казалось окутанным золотой паутиной.

-- Отец Тарквиний, -- обратилась к нему хозяйка, -- приготовьте нашему
гостю чай. Чай из березового веника, которым подметают перед калиткой. И
покрепче. Насколько я помню, ты любишь чай, не правда ли?

Я попытался встать, но незнакомец удивился, вроде бы чихнул, а потом
сказал:

-- Большой любви нужно долго созревать, зато маленькая любовь тут как
тут, -- и опустил свою огромную руку мне на плечо. Он был из тех, у кого
сила прибывает, даже когда волос выпадает.

"Сильный ветер и рыбу в Дунае разгонит, -- подумал я и в ожидании чая
из веника опять погрузился в историю о Плакиде, больше мне ничего не
оставалось. -- Будешь подделываться под золото -- золотом не станешь,
подделка под призрак -- призраком обратится..."

И все, что потом со мною случилось, состояло из собранного воедино
внутреннего монолога, который унес историю о Плакиде, как ветер шапку. И это
меня спасло.

В то время, когда чай из веника был подан в дорогой чашке сервиза
"Жолнай", я сказал, только чтобы не молчать:

-- Пусть наши горести не роднятся, Цецилия, -- твоя, как скоромный, а
моя, как постный год, -- это не причина для ссоры. Где я просчитался,
по-твоему?

-- Мне приятно, что ты спросил меня об этом, -- ответила Цецилия. --
Когда мой отец писал свою книгу (не знаю, довелось ли тебе видеть ее -- она
о бабочках), он во время работы пил вино. Когда доконал первый бочонок,
сделал в рукописи пометку: Конец первой части. Так и ты, когда допьешь свой
чай, пометь: Конец первой части. Потом берись за вторую, и все будет
зависеть только от тебя.

-- Как ты это себе представляешь? -- спросил я, но она ответила не
сразу, а только после того, как выпроводила из комнаты Азередо и девочку.
Азередо выбежал с плачем. Теперь она ответила:

-- Видишь ли, Атанас, все, что мы слышали о тебе, пока ты странствовал,
рассказывали твои венские служанки. "Когда нас наняли работать у него, --
рассказывали они, -- хозяин в первый же вечер сказал: "Двадцать шиллингов
получит та, которая не будет ужинать". И со смехом сказал, что пошутил.
Однако деньги дал. Мы думали, он хочет отослать нас из дому, чтобы остаться
одному, а потому взяли по двадцать шиллингов и ушли. Между тем наутро, уже
не шутя, он потребовал: "Кто хочет обедать, выкладывайте двадцать
шиллингов!""

Вот тебе этот незначительный факт. А теперь я у тебя кое-что спрошу. Уж
не думаешь ли ты, что я твоя немецкая служанка? Ну, тут-то ты ошибаешься...

Я смотрел на отца Тарквиния, на его бороду, словно сделанную из белой
пакли, и чувствовал, что дни мчатся к Новому году, подобно все
увеличивающемуся дикому стаду, будущее крошилось и рассыпалось, уступая
место нам, незваным гостям. И понял, что чаем из веника разговор не
окончится. Тогда я сказал:

-- Ты меня недооцениваешь, Цецилия. Представь себе, что мы играем в
шахматы. И у меня пешка может превратиться в ферзя. Подумай. Ты так
оцениваешь позицию и так ведешь игру, будто знаешь, что я свою пешку хочу
превратить в ферзя. Но как ты поступишь, если твое предположение окажется
ошибочным, если я, к твоему удивлению, обменяю свою пешку не на ферзя, а на
какую-нибудь другую фигуру?

-- В этом случае, -- сказала она с торжеством, -- все, о чем я
подозревала и что сказала, -- неверно; верным будет все то, чего я не
сказала, но без труда могу сказать сейчас.

Я оцепенел, потому что понял: она знает, чем я занимаюсь. Я пощупал
свой ус и нашел его отвердевшим, как дубовая кора, и закрученным, как
поросячий хвостик. Я все еще хватался за историю о Плакиде, словно за
соломинку.

-- Если ты их, наших праправнуков, покупаешь не по тем причинам,
которые я перечислила, значит, ты покупаешь их по причинам вдвое хуже, о
которых даже не следует упоминать. Это верно?

-- Да, верно, -- ответил я и икнул, а она закашлялась, и в этот миг я