среде, окружавшей его. Впрочем, положиться было нельзя; хотя, казалось бы,
и зачем ему было бежать, что за выигрыш? А между тем все-таки, в целом,
лесная, бродячая жизнь - рай перед острожной. Это так понятно; да и не
может быть никакого сравнения. Хоть тяжелая доля, да все своя воля. Вот
почему всякий арестант на Руси, где бы он ни сидел, становится как-то
беспокоен весною, с первыми приветными лучами весеннего солнца. Хоть и
далеко не всякий намерен бежать: положительно можно сказать, что решается
на это, по трудности и по ответственности, из сотни один; но зато остальные
девяносто девять хоть помечтают о том, как бы можно было бежать и куда бы
это бежать; хоть душу себе отведут на одном желании на одном представлении
возможности. Иной хоть припомнит, как он прежде когда-то бегал... Я говорю
теперь о решеных. Но, разумеется, гораздо чаще и всех больше решаются на
побег из подсудимых. Решеные же на срок только раз бегают в начале своего
арестантства. Отбыв же два-три года каторги, арестант уже начинает ценить
эти годы и мало-помалу соглашается про себя лучше уж закончить законным
образом свой рабочий термин и выйти на поселение, чем решиться на такой
риск и на такую гибель в случае неудачи. А неудача так возможна. Только
разве десятому удается переменить свою участь. Из решеных рискуют тоже чаще
других бежать осужденные на слишком долгие сроки. Пятнадцать-двадцать лет
кажутся бесконечностью, и решеный на такой срок постоянно готов помечтать о
перемене участи, хотя бы десять лет уже отбыл в каторге. Наконец, и клеймы
отчасти мешают рисковать на побег. Переменить же участь - технический
термин. Так и на допросах, если уличат в побеге, арестант отвечает, что он
хотел переменить свою участь. Это немного книжное выражение буквально
приложимо к этому делу. Всякий бегун имеет в виду не то что освободиться
совсем, - он знает, что это почти невозможно, - но или попасть в другое
заведение, или угодить на поселение, или судиться вновь, по новому
преступлению, - совершенному уже по бродяжеству, - одним словом, куда
угодно, только бы не на старое, надоевшее ему место, не в прежний острог.
Все эти бегуны, если найдут себе в продолжение лета какого-нибудь
случайного, необыкновенного места, где бы перезимовать, - если, например,
не наткнутся на какого-нибудь укрывателя беглых, которому в этом выгода;
если, наконец, не добудут себе, иногда через убийство, какого-нибудь
паспорта, с которым можно везде прожить, - все они к осени, если их не
изловят предварительно, большею частию сами являются густыми толпами в
города и в остроги, в качестве бродяг, и садятся в тюрьмы зимовать, конечно
не без надежды бежать опять летом.
смотрел иногда сквозь щели паль и подолгу стоял, бывало, прислонившись
головой к нашему забору, упорно и ненасытимо всматриваясь, как зеленеет
трава на нашем крепостном вале, как все гуще и гуще синеет далекое небо.
Беспокойство и тоска моя росли с каждым днем, и острог становился мне все
более и более ненавистным. Ненависть, которую я, в качестве дворянина,
испытывал постоянно в продолжение первых лет от арестантов, становилась для
меня невыносимой, отравляла всю жизнь мою ядом. В эти первые годы я часто
уходил, безо всякой болезни, лежать в госпиталь, единственно для того, чтоб
не быть в остроге, чтоб только избавиться от этой упорной, ничем не
смиряемой всеобщей ненависти. "Вы - железные носы, вы нас заклевали!" -
говорили нам арестанты, и как я завидовал, бывало, простонародью,
приходившему в острог! Те сразу делались со всеми товарищами. И потому
весна, призрак свободы, всеобщее веселье в природе, сказывалась на мне
как-то тоже грустно и раздражительно. В конце поста, кажется на шестой
неделе, мне пришлось говеть. Весь острог, еще с первой недели, разделен был
старшим унтер-офицером на семь смен, по числу недель поста, для говения. В
каждой смене оказалось, таким образом, человек по тридцати. Неделя говенья
мне очень понравилась. Говевшие освобождались от работ. Мы ходили в
церковь, которая была неподалеку от острога, раза по два и по три в день. Я
давно не был в церкви. Великопостная служба, так знакомая еще с далекого
детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны - все
это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало
впечатления еще детских лет, и, помню, мне очень приятно было, когда,
бывало, утром, по подмерзшей за ночь земле, нас водили под конвоем с
заряженными ружьями в божий дом. Конвой, впрочем, не входил в церковь. В
церкви мы становились тесной кучей у самых дверей, на самом последнем
месте, так что слышно было только разве голосистого дьякона да изредка
из-за толпы приметишь черную ризу да лысину священника. Я припоминаю, как,
бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ,
густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым
эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно
богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы
были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа, казалось мне
тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно, ревностно, земно
и с каким-то полным сознанием своей приниженности.
были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как
будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней, и, помню, мне это было
даже как-то приятно, какое-то утонченное, особенное ощущение сказывалось в
этом странном удовольствии. "Пусть же, коли так! " - думал я. Арестанты
молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою
нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. "Тоже ведь и я
человек, - может быть, думал он или чувствовал, подавая, - перед богом-то
все равны..." Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в
руках читал слова: "... но яко разбойника мя прийми", - почти все
повалились в землю, звуча кандалами, кажется приняв эти слова буквально на
свой счет.
ломтю пшеничного сдобного хлеба. Из города опять завалили острог подаянием.
Опять посещение с крестом священника, опять посещение начальства, опять
жирные щи, опять пьянство и шатанье - все точь-в-точь как и на рождестве, с
тою разницею, что теперь можно было гулять на дворе острога и греться на
солнышке. Было как-то светлее, просторнее, чем зимой, но как-то тоскливее.
Длинный, бесконечный летний день становился как-то особенно невыносимым на
праздниках. В будни по крайней мере сокращался день работою.
шли все больше по инженерным постройкам. Арестанты строили, копали землю,
клали кирпичи; другие из них занимались слесарною, столярною или малярною
частию при ремонтных исправлениях казенных домов. Третьи ходили в завод
делать кирпичи. Эта последняя работа считалась у нас самою тяжелою.
Кирпичный завод находился от крепости верстах в трех или в четырех. Каждый
день в продолжение лета утром, часов в шесть, отправлялась целая партия
арестантов, человек в пятьдесят, для делания кирпичей. На эту работу
выбирали чернорабочих, то есть не мастеровых и не принадлежащих к
какому-нибудь мастерству. Они брали с собою хлеба, потому что за дальностию
места невыгодно было приходить домой обедать и, таким образом, делать верст
восемь лишних, и обедали уже вечером, возвратясь в острог. Урок уже
задавался на весь день, и такой, что разве в целый рабочий день арестант
мог с ним справиться. Во-первых, надо было накопать и вывести глину,
наносить самому воду, самому вытоптать глину в глиномятной яме и наконец-то
сделать из нее что-то очень много кирпичей, кажется сотни две, чуть ли даже
не две с половиной. Я всего только два раза ходил в завод. Возвращались
заводские уже вечером, усталые, измученные, и постоянно целое лето
попрекали других тем, что они делают самую трудную работу. Это было,
кажется, их утешением. Несмотря на то, иные ходили туда даже с некоторою
охотою: во-первых, дело было за городом; место было открытое, привольное,
на берегу Иртыша. Все-таки поглядеть кругом отраднее: не крепостная
казенщина! Можно было и покурить свободно и даже полежать с полчаса с
большим удовольствием. Я же или по-прежнему ходил в мастерскую, или на
алебастр, или, наконец, употреблялся в качестве подносчика кирпичей при
постройках. В последнем случае пришлось однажды перетаскивать кирпичи с
берега Иртыша к строившейся казарме сажен на семьдесят расстояния, через
крепостной вал, и работа эта продолжалась месяца два сряду. Мне она даже
понравилась, хотя веревка, на которой приходилось носить кирпичи, постоянно
натирала мне плечи. Но мне нравилось то, что от работы во мне видимо
развивалась сила. Сначала я мог таскать только по восьми кирпичей, а в
каждом кирпиче было по двенадцати фунтов. Но потом я дошел до двенадцати и
до пятнадцати кирпичей, и это меня очень радовало. Физическая сила в
каторге нужна не менее нравственной для перенесения всех материальных
неудобств этой проклятой жизни.
укрепляется тело, а за то еще, что работа производилась на берегу Иртыша. Я
потому так часто говорю об этом береге, что единственно только с него и был
виден мир божий, чистая, ясная даль, незаселенные, вольные степи,
производившие на меня странное впечатление своею пустынностью. На берегу
только и можно было стать к крепости задом и не видать ее. Все прочие места
наших работ были в крепости или подле нее. С самых первых дней я
возненавидел эту крепость и особенно иные здания. Дом нашего плац-майора
казался мне каким-то проклятым, отвратительным местом, и я каждый раз с
ненавистью глядел на него, когда проходил мимо. На берегу же можно было
забыться: смотришь, бывало, в этот необъятный, пустынный простор, точно
заключенный из окна своей тюрьмы на свободу. Все для меня было тут дорого и
мило: и яркое горячее солнце на бездонном синем небе, и далекая песня
киргиза, приносившаяся с киргизского берега. Всматриваешься долго и
разглядишь наконец какую-нибудь бедную, обкуренную юрту какого-нибудь
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Шилова Юлия