поплыли вниз, чтоб лениво приземлиться на пол. Сомкнутые веки, на изнанке
которых вырисовывалось объемное изображение отцовского лица, чуть
приоткрылись - и опустились вновь. Джек легонько вздрогнул. Его сознание
плыло вниз, как эти квитанции, как листья осины в листопад.
Джек понял, что и Бекки, и братья - все старше него - ненавидят
Торранса-старшего, а мать, неприметная женщина, которая редко говорила в
полный голос и все бормотала себе под нос, терпит мужа только потому, что
ее католическое воспитание подсказывает: это твой долг. В те дни Джеку не
казалось странным, что все свои споры с детьми отец выигрывает кулаками -
так же, как не казалось странным, что любовь к отцу идет рука об руку со
страхом: Джек боялся игры в "лифт", которая в любой вечер могла кончится
тем, что он упадет и разобьется; он боялся, что грубоватый, но добрый
настрой отца по выходным вдруг сменится зычным кабаньим ревом и ударами
"моей старушки правой"; а иногда, вспомнил Джек, он боялся даже того, что
во время игры на него упадет отцовская тень. К концу этой фазы он начал
замечать, что Бретт никогда не приводит домой своих подружек, а Майк с
Бекки - приятелей.
папаши уложила мать в больницу. С тростью он начал ходить годом раньше,
став хромым после автомобильной аварии. С тех пор он никогда с ней не
расставался - с длинной черной толстой палкой с золотым набалдашником.
Тело дремлющего Джека дернулось и съежилось от раболепного страха - оно не
забыло смертоносный свист, с которым трость рассекала воздух, и треск,
когда она тяжело врезалась в стену... или живую плоть. Мать старик избил
ни за что ни про что, внезапно и без предупреждения. Они ужинали. Трость
стояла возле отцовского стула. Был воскресный вечер, конец папиного
трехдневного уик-энда. Все выходные он, в своей неподражаемой манере,
пропьянствовал. Жареный цыпленок. Бобы. Картофельное пюре. Мать передавала
блюда. Папа во главе стола дремал - или готов был задремать - над полной
до краев тарелкой. И вдруг он полностью стряхнул сон, в глубоко
посаженных, заплывших жиром глазах сверкнуло какое-то тупое, злобное
раздражение. Взгляд перескакивал с одного домочадца на другого, на лбу
вздулась жила - что всегда было плохим признаком. Большая веснушчатая
ладонь опустилась на золоченый набалдашник трости, лаская ее. Отец сказал
что-то про кофе - Джек до сего дня не сомневался, что отец сказал "кофе".
Мама открыла рот, чтобы ответить, и тут палка со свистом рассекла воздух,
врезавшись ей в лицо. Из носа брызнула кровь. Бекки завизжала. Мамины очки
свалились в жаркое. Палка взвилась вверх и снова опустилась, на этот раз
она рассекла кожу на макушке. Мама упала на пол. Покинув свое место, отец
пошел вокруг стола туда, где на ковре, оглушенная, лежала мать. Двигаясь с
присущей толстякам гротескной быстротой и проворством, он размахивал
палкой. Глазки сверкали. Когда он заговорил с женой теми же словами,
какими обращался к детям во время подобных вспышек, челюсть у него
дрожала: "Ну. Ну, клянусь Господом. Сейчас ты получишь, что заслужила.
Проклятая тварь. отродье. Ну-ка, получи свое". Палка поднялась и
опустилась еще семь раз, и только потом Бретт с Майком схватили его,
оттащили, вырвали из рук палку. Джек
на облепленном паутиной складном стуле, бормоча, а топка за спиной ревела)
по телу матери врезалось в его память, как выбитое на камне зубилом. Семь
"бум". Ни больше, ни меньше. Мамины очки лежали в картофельном пюре. Одно
стекло треснуло и испачкалось в жарком. Глядя на это, не в силах поверить,
они с Бекки расплакались. Бретт из коридора орал отцу, что шевельнись тот,
и он убьет его. А папа вновь и вновь повторял: "Проклятая тварь. Проклятое
отродье. Отдай трость, проклятый щенок. Дай мне ее". Бретт в истерике
размахивал палкой и приговаривал: "да, да, сейчас я тебе дам, только
шевельнись, я тебе дам и еще пару раз добавлю, ох, и надаю же я тебе".
Мама, шатаясь медленно поднялась на ноги, лицо уже распухало, раздувалось,
как перекачанная старая шина, из четырех или пяти ссадин шла кровь, и она
сказала ужасную вещь - из всего, что мать когда-либо говорила, Джек
запомнил слово в слово только это: "У кого газеты? Папа хочет посмотреть
комиксы. Что, дождь еще идет?" Потом она снова опустилась на колени, на
окровавленное, распухшее лицо свисали волосы. Майк звонил врачу, что-то
бормоча в трубку. Нельзя ли приехать немедленно? Мама. Нет, он не может
сказать, в чем дело. Не по телефону. Это не телефонный разговор. Просто
приезжайте. Доктор приехал и забрал маму в больницу, где папа проработал
всю свою взрослую жизнь. Папа, отчасти протрезвев (а может, это была тупая
хитрость, как у любого загнанного в угол зверя), сказал врачу, что мать
упала с лестницы. Кровь на скатерти... он же пытался обтереть ее милое
личико. "И что, очки пролетели через всю гостиную в столовую, чтоб
совершить посадку в жаркое с пюре?" - спросил доктор с ужасающим,
издевательским сарказмом. - "Так было дело, Марк? Я слыхал о ребятах,
которые золотыми зубами ловили радиостанции и видел мужика, который
получил пулю между глаз, но сумел выжить и рассказывал об этом, но такое
для меня новость". Папа просто потряс головой - черт его знает, должно
быть, очки свалились, когда он нес ее через столовую. Дети молчали,
ошеломленные огромностью этой хладнокровной лжи. Четыре дня спустя Бретт
бросил работу на лесопилке и пошел в армию. Джек всегда чувствовал: дело
было не только во внезапной и необъяснимой трепке, которую отец устроил за
ужином, но и в том, что в больнице, держа руку местного священника, мать
подтвердила отцовскую сказочку. Исполнившись отвращения, Бретт покинул их
на милость того, что еще могло случиться. Его убили в провинции Донг Хо в
шестьдесят пятом, когда старшекурсник Джек Торранс примкнул к активной
студенческой агитации за окончание войны. На митингах, которые посещало
все больше народу, он размахивал окровавленной рубашкой брата, но, когда
говорил, перед глазами стояло не лицо Бретта, а лицо матери - изумленное,
непонимающее лицо, - и звучал ее голос: "У кого газеты?"
отправился в нью-хэмпширский университет и получил немалую стипендию
Мерита. Годом позже отец умер от внезапного обширного удара, настигшего
его, когда он готовил пациента к операции. Он рухнул на пол в
развевающемся, незастегнутом белом халате и умер, наверное, еще до того,
как ударился о черно-красный казенный больничный кафель. Через три дня
человек, властвовавший над жизнью Джекки, необъяснимый белый Бог-Призрак,
оказался под землей.
бы еще одну строчку: Он знал, как играть в "лифт".
полисы не менее увлеченно, чем прочие - монеты или марки; к ним-то и
относился Марк Торранс. Деньги за страховку пришли как раз тогда, когда
закончились ежемесячные полицейские штрафы и счета на спиртное. Пять лет
они были богаты. Почти богаты...
собственное лицо - свое и не свое: широко раскрытые глаза и невинно
изогнутый рот мальчика, который сидит со своими машинками в холле и ждет
папу, ждет белого призрачного бога, ждет, чтобы взлететь на лифте с
головокружительной, веселящей скоростью в солоноватый, пахнущий опилками
туман - дыхание бара, ждет, может статься, что лифт рухнет вниз и из ушей
посыплются старые колесики и пружинки, а папа будет реветь от смеха, и это
лицо
него были светло-голубые глаза, а у Дэнни они туманно-серые, но изгиб губ
такой же и волосы светлые, Дэнни в его кабинете, на нем спортивные
трусики, а бумаги все промокли, от них поднимается приятный слабый запах
пива... поднимающееся на крыльях дрожжей возбуждение, страшное желание
ударить, причинить боль... дыхание бара... треск кости... собственный
голос, пьяно причитающий: Дэнни, ты в порядке, док?... Ах ты, Боже мой,
бедная ручка... и это лицо превратилось в)
стола, мама говорила)
отца. Пожалуйста, не меняйте настройку или немедленно настройтесь на
частоту Счастливого Джека, повторяю, немедленно настройтесь на частоту
Счастливого Часа. Повторяю...")
гуляющее по бесконечному туманному коридору.
Бесчеловечных чудовищ боюсь...)
Уллмана, чистая книга для регистрации забронированных номеров на следующий
год уже на месте - ничего-то он не упустит, этот Уллман - все ключи
аккуратно висят на гвоздиках
у кого ключ-универсал? если мы поднимемся наверх, возможно, станет ясно)
всплесками прорывалось вещание Американской радиокомпании. Он переключил
волну и порыскал среди обрывков музыки, новостей, разглагольствований
проповедника перед тихонько постанывающей паствой, сводок погоды. Вот и
другой голос. Джек вернулся к нему. Это был голос его отца.
настоящий художник должен страдать. Ведь каждый убивает тех, кого любит.
Они же всегда будут что-то замышлять против тебя, будут пытаться мешать
тебе, тащить на дно. В эту самую минуту твой мальчишка там, где ему вовсе
не место. Куда посторонним вход воспрещен. Вот оно как. Проклятый щенок.
Шилова Юлия
Каргалов Вадим
Браун Дэн
Роллинс Джеймс
Володихин Дмитрий
Акунин Борис