Труфанов диву давался. Там, где Стригункову требовались две недели и крупные
представительские, Степан Сергеич проталкивал непроталкиваемые детали за
три-четыре дня с минимальными расходами. Такого работника поневоле начнешь
ценить. Труфанов посылал Шелагину деньги на житье и дорогу, благодарил.
На местном заводе он выбивал партию популярных триодов 6Н3П, лампы уже
погрузили в контейнер, отправку их задерживал заместитель директора товарищ
Савчиков. Был заместитель из тех руководителей, которые быстроту решения
чего-либо считают признаком поспешности, неуглубленности в существо вопроса.
Уже три дня гонялся за ним Степан Сергеич, настиг однажды у дверей кабинета,
Савчиков немедленно закрылся и кабинет покинул каким-то мистическим способом
-- через форточку, что ли.
было терять ни секунды, Степан Сергеич положил руку на талию Савчикова,
затолкал его в угол, строгим шепотом спросил:
коммуниста прошу вас расписаться на этой накладной, ее вы уже видели.
Товарищи, хватайте его! Это мошенник!
вопрос: "С какой целью и почему вы назвали Савчикова коммунистом?"
ним. Надо бы отпустить, но зачем тогда брали его? Просто так ни отпускать,
ни задерживать нельзя. Помог начальнику сам Степан Сергеич, развив теорию о
воспитании несознательных коммунистов. Полковник обрадовался и передал
нарушителя местному управлению КГБ. Здесь теория Степана Сергеича получила
полное признание, в управлении много смеялись, отпустили Степана Сергеича и
были настолько любезны, что подвезли на служебной машине к гостинице,
принесли извинения и сказали, что с лампами все будет в порядке, утрясут по
партийной линии.
с раскрытыми глазами. Что-то мерзкое и липкое разбудило его пятью минутами
раньше. Долгожданный сон пришел только под утро. Уже третью неделю спал он
по часу, по полтора в сутки. И всегда вторгались в сон отвратительные,
наполненные цветом картины, от них Петров просыпался мокрым.
Конечная остановка, здесь пересадка на загородный маршрут. Водку до десяти
утра не продают, но коньяк -- пожалуйста. Он запихнул бутылку в брючный
карман, шум и голоса людей успокаивали, в постоянных загородных рейсах
пассажиры давно перезнакомились, привыкли к Петрову. Кто-то потряс его: "Вам
выходить, молодой человек..." Теперь до Колизея рукой подать. Петров влил
коньяк в себя, высосал лимон, бутылка плюхнулась в грязь. Проваливалось
прошлое, отлетало будущее, все настоящее простиралось до ворот Колизея,
наконец пришли они, минуты невспоминания ночных кошмаров, минуты, которые
хочешь продлить опьянением...
подмерзшей земли пробивается обманутая солнцем наивная зелень. Мокрый ключ,
вчера брошенный Петровым под крылечко, сегодня лежал сухим и теплым.
дюралевые штанги на поляне стягивались размеченным на сантиметры шнуром. На
нулевую отметку Петров навесил ампулу с кобальтом, по шнуру перемещал
портативный рентгенометр, градуируя его. Третью неделю занимался он этим,
изредка приезжал Сорин на институтском "газике".
рукоятку и вошел, шатаясь, в домик. Спать хотелось неудержимо, и, бросив на
пол плащ, Петров повалился на него, сладостно вытянул ноги. Бесплотное тело
погружалось в сон. "Спать, спать, спать..." -- убаюкивал себя Петров, и
музыка полилась откуда-то, не грозная, не пугающая...
ниточки мышц, обострила слух. Петров осторожно повернул кисть, посмотрел на
часы: сорок минут назад он лег на пол. Мгновенным неслышным прыжком поставил
он себя на ноги, на цыпочках пошел к двери и сразу же увидел предмет,
нарушивший сон. На крылечке сидел Дундаш.
Краску привез, чтоб законтривать подстроечные потенциометры.
на солнышке, ослабив галстук, помахивал у лица газеткой. На глазах -- темные
очки.
Дундаша. Дергались руки и ноги, рот открывался в нерешительности и замыкался
твердо, как дверца сейфа -- почти с таким же лязгом.
свою от сенсации... Говори -- ну!
радость. -- Игумнова... разговор слышал... выгонять будут!
тот сурово, без хихиканья.
два человека у меня есть. Третий нужен. Знакомых у тебя полно, и ты...
Дундаш еще не выложился полностью. -- Для твоей персоны третий вообще не
нужен. Только два человека. Двое в штатском у подъезда. Двое понятых при
обыске... Дальше.
сказать то, чего вроде и нет, но..
кубышка хранила в себе до времени придушенный слушок, вползший в цех и в
цехе же каблуками раздавленный, какую-то гадость о жене Степана Сергеича.
Согнув палец крючком, Петров сдернул с лица Дундаша темные очки и увидел в
глазах то, что не решался или не мог выразить язык. Подленькая мыслишка
плясала внутри бездонного колодца зрачков, особо погано подмаргивая и
подмигивая, пришептывая и подсказывая, два танцора метались, каждый на своем
пятачке...
знал: уже не остановить наката, безумие зальет сейчас голову.
потому что ты урод, не созданный мною, но и не умерщвленный мною. Я выпрямил
твой проклятый горб, заметный всем, я сказал тебе, как надо держаться прямо,
но сказал так, что ты пополз, как змея... Я виновен, я сделал маленького
подлеца крупным, прощения мне нет. Вста-ать! Встать, скотина!
розовый сумрак не сошел с глаз. Шофер с пустым ведром бежал к реке,
оглядываясь. Дундаш неподвижно лежал на спине, правая рука согнулась в
локте, уперлась в землю, кисть безвольно свисала. Носком ботинка Петров
коснулся черных пальцев, из них выпал пучок травы... Шофер тащил ведро с
водою, матерясь и грозя. В два прыжка Петров достиг машины, нажал на
стартер...
карманы, пересчитал деньги. Их было много. Он стоял, улыбаясь, около овощной
палатки, и домашние хозяйки с сумками в руках сторонились, подозрительно
оглядывая его. Он видел себя вновь отверженного, вновь брошенного в побег, и
услада отрешенности пронизывала его. Опять он один -- опять против него весь
мир, один против всех.
двигался он с северных окраин Москвы на юг, держа в уме направление,
ориентируясь, как в тайге, по солнцу, сам не зная еще, зачем ему юг, и где
окончится его путь, и что этот путь пересечет.
задержался на Инвалидном рынке, купил неворованный плащ. Еще левее взял он,
подходя к "Динамо", -- не хотел видеть дом, где живет Игумнов. Так, забирая
влево и опять выпрямляя путь, вышел он к Савеловскому вокзалу, завернул в
ресторан. Сирены электричек не касались как-то его сознания. Метро (станция
"Новослободская") поманило его шумом и толкотней. Он спустился вниз, читал
справа и слева: "Белорусская", "Краснопресненская"... Много станций на
кольцевом маршруте, но зачем они ему? С шумом и грохотом проносились поезда.
Ноги поднесли Петрова к самому краю платформы, он пропускал мимо себя
вагоны, смотрел вслед поездам, исчезавшим в кривом стволе туннеля. Очередная
цепочка вагонов выезжала на свет, вдруг все поплыло перед глазами, и Петров
почувствовал, как тянет его вниз, на матово сверкнувшие рельсы, как гнется
спина, вбирается голова в плечи -- за секунду до броска. Он отступил,
залился потом, еще шаг, еще -- и колонна рядом. Вырываясь из чьих-то рук, он
прыгнул на эскалатор, и ужасом заполыхало сознание. Вниз проплывали
фантастически смелой окраски люди, желтые косы старух, жгуче-синие лица
мужчин, лица немыслимые... Разноцветные наряды людей были неестественно