Чтение 52–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Петр Семенович Коган по виду более современен, чем его коллеги. Он похож
на провизора из провинциальной аптеки. Горбинка на носу, шея, как у пивной
бутылки, и волосы в сплошной мелкий завиток. Он говорит удивительно гладко,
не понижая и не повышая голоса. Говорит с безукоризненными запятыми. Знак
восклицательный, знак вопроса и многоточие отсутствуют в его речи. На моей
памяти этот оратор ни разу не запнулся, ни разу не кашлянул и не сделал ни
одного глотка воды из стакана. Его общедоступные лекции я слушал еще в
Пензе, будучи гимназистом, и уже тогда был убежден, что они могли бы
превосходно излечивать от бессонницы самых тяжелых психастеников.

Маяковский взошел на трибуну после Петра Семеновича. Первым выступал
профессор Сакулин, вторым - Ю. Айхенвальд.

- Товарищи, - начал Маяковский, - этот Коган сказал...

И, не оборачиваясь, поэт ткнул внушительным пальцем в сторону Ю.
Айхенвальда.

Хорошо воспитанный, интеллигентный человек еще больше сощурился и
поправил галстук.

Минуты через три Маяковский, вторично ткнув пальцем в сторону Ю.
Айхенвальда, повторил:

- Так вот... этот Коган сказал...

Тот, который не был Коганом и меньше всего мечтал им быть, как-то
мучительно повел длинной худой шеей, словно ему был тесен крахмальный
воротничок, и дрогнувшими пальцами поправил на носу очки.

Мы все как один блаженно заулыбались. Критики не были для нас самыми
дорогими существами на свете.

- Интересно! - сказал Есенин.

- Тс-с-с.

Маяковский снова ткнул пальцем в знакомом направлении:

- Этот Коган..

Белоснежным платком эстет вытер на лбу капли пота, вероятно холодного, и
шуршаще-шелестящим голосом деликатно поправил своего мучителя:

- Уважаемый Владимир Владимирович, я не Коган, я Айхенвальд.

Но Маяковский, как говорится, и носом не повел. Мало того, примерно через
минуту он в четвертый раз ткнул пальцем в несчастного эстета, который
бледнел и худел на наших глазах:

- Этот Коган...

Ю. Айхенвальд нервно встал, вытянул шею, вонзил, как вилки, свои белые,
бескровные пальцы в пурпуровый стол и сказал так громко, как, думается, еще
никогда в жизни не говорил:

- С вашего позволенья, Владимир Владимирович, я Айхенвальд, а не Коган.

В кафе стало тихо.

А Владимир Владимирович, слегка скосив на него холодный тяжелый взгляд,
раздавливающий человека, ответил с презрением:

- Все вы... Коганы!

"Иногда бывает: идешь мимо буфета третьего класса, видишь холодную, давно
жаренную рыбу и равнодушно думаешь: кому нужна эта неаппетитная рыба? Между
тем, несомненно, рыба эта нужна и ее едят, и есть люди, которые находят ее
вкусной".

Господи, да ведь это же Антон Павлович о них сказал, о критиках.

В том же "Кафе поэтов" было "Явление народу имажиниста Рюрика Ивнева".
Теперь бы это назвали несколько иначе: "Творческий вечер Рюрика
Александровича Ивнева".

Тоненьким девичьим голоском, трагически поднимая тяжелые глаза к потолку,
он читал хорошие стихи:

Под скрип голенищ, и сутолоку,

И ругань пунцовых ртов

Мне стало вдруг так хорошо и жутко,

Как мертвому среди льдов.

Перед самой эстрадой за стеклянным столиком, жуя сахариновые эклеры,
сидела парочка "недорезанных буржуев". Так говорили тогда. Он был в черной
шубе на еноте и с каракулевым воротником-шалью. Лицо бритое, желтое, тучное,
лоснящееся, все в дырах и дырках, как швейцарский сыр. Она - "в котиках", по
выражению московской шпаны. Рыжая. Очень рыжая. Даже глаза какие-то рыжие.
Думается, что Ренуар охотно написал бы ее портрет "ню". Этот замечательный
художник говорил, что голая женщина должна быть написана так, чтобы хотелось
ее похлопать по заду. Вероятно, и ее портрет, будь он написан ренуаровской
кистью, очень бы хотелось похлопать ладошкой по тому месту.

Заря еще не слепила очи,

Но я ослеп от глаз и губ

И вот, прилепившись к толпе всклокоченной,

Иду, - как дерево шло бы на сруб.

Читал Рюрик Ивнев певучим тоненьким тихим голоском.

А одновременно с ним человек с лицом, как швейцарский сыр, говорил
какие-то пустые фразы своей рыжей даме. Он говорил гораздо громче, чем читал
стихи наш женственный друг.

Есенин крикнул:

- Эй... вы... решето в шубе... потише!

Рыжая зарделась.

И я плетусь, как лошадь под ударом,

И вижу тень позорного столба

И очертанья каторжного лба

В трактире за кипящим самоваром, - в отчаянье продолжал попискивать поэт
с эстрады, нередко соперничающей с Голгофой.

А решето в шубе, даже не скосив глаз в сторону Есенина, продолжало хрипло
басить свою муру.

- Вот сволочь! - прошептал со злобой Есенин.

- Скажи, Сережа, швейцару, чтобы он его выставил, - посоветовал я. - В
три шеи выставил.

- А я и без швейцара обойдусь, - ответил Есенин.

И, подойдя к столику "недорезанных", он со словами: "Милости прошу со
мной!" - взял получеловека за толстый в дырочках нос и, цепко держа его в
двух пальцах, неторопливо повел к выходу через весь зал. При этом говорил
по-рязански:

- Пордон... пордон... пордон, товарищи.

Посетители замерли от восторга.

Швейцар шикарно распахнул дверь.

Рыжая "в котиках" истерически визжала:

- А!.. А!.. А!.. А!..

После этого веселого случая дела в кафе пошли еще лучше: от "недорезанных
буржуев" просто отбоя не было. Каждый, вероятно, про себя мечтал: а вдруг и
он прославится - и его Есенин за нос выведет.

Имажинисты находились в непрерывной полемике с Маяковским. Острие
словесной рапиры тогда не было притуплено гуманным деревянным шариком, как
это принято у спортсменов сегодняшних дискуссий. Поэтому чуть ли не
ежевечерне горячая, но невидимая кровь лилась ручьями. Все, что касается
души, к сожалению, невидимо. А может быть, это к счастью.

Вадим Шершеневич владел словесной рапирой, как никто в Москве. Он
запросто - сегодня в Колонном зале, завтра в Политехническом, послезавтра в
"Стойле Пегаса" - нагромождал вокруг себя полутрупы врагов нашей святой и
неистовой веры в божественную метафору, которую мы называли образом.

Но у нашего гения словесной рапиры была своя ахиллесова пята. Я бы даже
сказал - пяточка. Тем не менее она доставляла всем нам крупные неприятности.

"Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего", - написал
Маяковский.

Понятия не имея об этой великолепной, образной строчке, Вадим Шершеневич,
обладающий еще более бархатным голосом, несколько позже напечатал: "Я сошью
себе полосатые штаны из бархата голоса моего".

Такие катастрофические совпадения в литературе не редкость. Но попробуй
уговори кого-нибудь, что это всего-навсего проклятая игра случая.

Стоило только Маяковскому увидеть на трибуне нашего златоуста, как он
вставал посреди зала во весь своей немалый рост и зычно объявлял:

- А Шершеневич у меня штаны украл!

Бесстрашный литературный боец, первый из первых в Столице Мира, мгновенно
скисал и, умоляюще глядя то на Есенина, то на меня, растерянным шепотом
просил под хохот бессердечного зала:

- Толя... Сережа... спасайте!

Мы идем мимо Страстного монастыря, стены которого недавно расписали
своими стихами:

Пою и взываю: Господи, отелись!

Есенин

Граждане, душ меняйте белье исподнее!

Магдалина, я тоже сегодня

Приду к тебе в чистых подштанниках.

Мариенгоф

Хорошо светит большая луна. Прелестно пахнут цветущие липы.

Шершеневич в шикарном светло-сером пиджаке в крупную клетку. Но
предательский верхний карман... с правой стороны, так как пиджак перевернут.
Почти у всех франтов той эпохи верхние карманы были с правой стороны.

- Внимание, друзья, Уитмену! - И, жестикулируя по таировской школе,
Шершеневич читает американского поэта почти так же громко, как в Большом
зале консерватории.

Редкие прохожие смотрят на него испуганно, как на сумасшедшего.

- Вадим, - говорю я, - положи в карман книгу и взгляни на небо.

- Зачем?

- Для вдохновения!

Он отвечает:

- Меня лучше вдохновляет Уитмен!

И добавляет:

- Что вы там с Сережей не толкуйте, а талантливо написанное чужое
стихотворение вдохновляет куда больше, чем полнолуние, чем пахучие цветочки
на липах или нежная страсть. Говорят, и такие бывают страсти.